Громкий стук в дверь прервал нить бесплодных и горьких размышлений. В сенях загрохотало что-то, хозяйка громко вскрикнула: «О майн Готт!», в соседней комнате захныкали проснувшиеся дети.
Матвей выскочил из комнаты. Хозяйка – маленькая, кругленькая пожилая немка с трудом удерживала сползающего по стене Мишеля. Сюртук на нем был порван, лицо разбито в кровь.
– Ну вот… теперь я точно… никуда не уеду, – сквозь зубы простонал Мишель, когда Матвей поспешив на помощь испуганной фрау, подхватил его под мышки, – лошадь понесла… сбросила… расшибся крепко… кажется ногу сломал…
22
У полковника Тизенгаузена болела голова, и сердце колотилось так неприятно, что ему казалось, что его вот-вот хватит удар. Он чувствовал себя старым, больным и очень уставшим. Полтавский полк вот уже неделю был на походе, возвращаясь из Лещина в Бобруйск, Дусенька с детьми осталась в Ржищеве – и полковник не без основания полагал, что в отсутствие законного супруга ее непременно кто-нибудь развлекает. Младшая дочь Тизенгаузена, появившаяся на свет этим летом совсем не походила на полковника – у нее были черные волосы и серые глаза – точь-в-точь, как у одного польского помещика. Каждый раз, когда полковник взглядывал на себя в зеркало ему в голову приходила одна и та же грустная мысль: он стар, Дусенька его не любит – и никто никогда его не полюбит – унылого, горбатого, больного старика 46-ти лет от роду…
С недавних пор он начал замечать за собой, что молодые люди раздражают его – в каждом из них он видел соперника, готового выпихнуть из потока жизни его, полковника Тизенгаузена. Среди воображаемых противников, подпоручик Бестужев-Рюмин занимал одно из первых мест. Предаваясь размышлениям о своих неприятностях, полковник непременно спотыкался о Мишеля, как будто тот был бревном, лежащим у него на дороге.
Дело даже было не в том, что подпоручик был весьма нерадив в исполнении своих служебных обязанностей. Полковника волновало то, что он понятия не имеет, где находится один из офицеров вверенного ему полка. Неуловимость Бестужева-Рюмина была крайне неприятна, угрожала полковнику гневом со стороны высшего начальства. Он мог быть где угодно – в Киеве, Василькове, Тульчине, даже, возможно в Ржищеве – у ног Дусеньки (Тизенгаузен заскрежетал оставшимися зубами) в то время, как сам полковник не имел возможности оставить свой пост – хотя ему очень хотелось бы этого. Именно из-за подпоручика Тизенгаузен оказался вовлеченным в противуправительственный заговор – и это тревожило полковника больше, чем мысли о неверности Дусеньки. Он твердо решил, что непременно добьется возвращения неуловимого подпоручика в полк – или в противном случае отрапортует о нем дивизионному начальству.
Вечером 5-го ноября Полтавский полк вошел в Чернигов. Разместившись у себя на квартире, полковник приказал не беспокоить его до утра и лег спать. Однако, вскоре после полуночи его разбудил испуганный денщик:
– Ваше высокоблагородие, там господа до вас. Спрашивают-с…
– Кто такие? – недовольно проворчал Тизенгаузен, набрасывая халат.
– Господин подполковник Муравьев, говорит, что у него срочное дело к вашему высокоблагородию. Прикажете пустить?
– Пускай.
Когда заспанный и недовольный всем полковник в криво сидящем на его горбе халате вышел в гостиную, Сергей сразу же бросился к нему:
– Василий Карлович! Простите, что обеспокоили вас в столь поздний час, но дело не терпит отлагательств! Дело касается подпоручика Бестужева-Рюмина. Он болен… жизнь его в опасности…
– Что такое?
– Он упал с лошади… разбился… Он не может сейчас прибыть в полк… Умоляю…
Сергей схватил Тизенгаузена за руку. «Неужели опять на колени броситься? Только этого мне не хватало», – брезгливо подумал полковник.
– Мы хотели бы просить вас, Василий Карлович, чтобы подпоручик пробыл у нас еще несколько дней, пока не оправиться, – сдержанно и спокойно проговорил Матвей, заметив недовольную гримасу на лице Тизенгаузена, – в настоящий момент он не в состоянии вернуться на службу.
Полковник аккуратно высвободил свою руку из горячих пальцев Сергея и произнес сухо, не глядя ему в глаза.
– Сие весьма прискорбно. Но я желал бы видеть докторское свидетельство о болезни господина подпоручика… Из-за его отсутствия у меня неприятности могут быть, так что я желал бы, чтобы все было оформлено надлежащим образом… Сами понимаете, господа, казенная бумага о его болезни не только ему, но и мне оправданием послужит… Не думайте, что я вам не верю – но порядок есть порядок…
– Бумага есть у нас, – Сергей вытащил из кармана шинели записную книжку, вынул оттуда сложенный пополам листок, – вот, рапорт его… о болезни…
Тизенгаузен развернул бумагу, поднес поближе к свечке, прочитал, пожевал губами.
– Сие не годится… Тут нет ни числа, ни свидетельства медицинского… Я такую бумагу всерьез принять не могу… Даже место не обозначено – где заболел, когда… Не годится! – решительно произнес Тизенгаузен, протягивая листок обратно Сергею.
– Но, Василий Карлович… Господин полковник… – Сергей беспомощно обернулся к брату, – Бестужев на самом деле болен… Вот и брат мой может сие подтвердить…
– Я же сказал, господа, что я вам верю, – устало произнес Тизенгаузен, – но рапорт сей принять не могу. Бумага не по форме составлена…
Втайне полковник наслаждался замешательством Сергея: он видел его растерянным. Вспомнил о том, как подполковник своими опасными разговорами вовлек его в заговор, как на коленях умолял не оставлять дела – и решил отыграться за все.
Сергей стиснул руки, зашагал по комнате – от окна к стене – и обратно.
Мельком взглянув на его побледневшее лицо, Матвей решительно выступил вперед.
– Василий Карлович, я уверяю вас – подпоручик Бестужев болен, и очень опасно. Я сам немного понимаю в медицине и поэтому прошу вас – примите его рапорт. Медицинское свидетельство он вам предъявит позже… когда вернется в полк.
– И когда же сие событие случится? – язвительно произнес Тизенгаузен, – я уже ждать его устал.
– Как только он будет в состоянии выдержать дорогу… Сейчас сие никак невозможно. Он с постели не встает… Будьте снисходительны – вы человек добрый…
Тизенгаузен выпрямился, одернул халат, вскинул подбородок.
– Вы, господин Муравьев, нынче в отставке и верно забыли, что кроме человеколюбия существуют еще и обязанности служебные. Мой долг, как командира полка – знать, где находятся мои подчиненные и чем именно они заняты… Бумага сия, – Тизенгаузен потряс перед носом Матвея рапортом Бестужева, – оправдательной считаться не может. Надеюсь, хоть в этом вы со мной согласны? – Матвей молча кивнул, – Что вы мне с ней делать прикажете?!
– Да что угодно, хоть в огонь бросьте! – сердито вскрикнул Сергей.
– Господин подполковник, вы забываетесь! – Тизенгаузен заложил руку за отворот халата, чувствуя себя почти Наполеоном.
– Поехали обратно, Матюша, ничего не поделаешь, – бросил Сергей брату и быстро вышел из комнаты, даже не попрощавшись с Тизенгаузеном. Матвей поспешил за ним.
– Передайте подпоручику, что если он не явится в Бобруйск, я тут же о нем отрапортую! – крикнул им вслед полковник.
– Поехали, Матюша, поехали быстрей, – торопил брата Сергей, – Миша там один, поехали… Пошел! – крикнул он кучеру. – Ничего тут не поделаешь, ничего, – пробормотал он, – небо не оставляет несправедливость без наказания! Это ведь он сказал, я помню, помню… Вот и посмотрим теперь, как тебя Бог накажет за жестокосердие твое…
– О чем ты?
– Тизенгаузен сказал как-то: «небо не оставляет несправедливость без наказания»… Матюша, как думаешь – он о Мише отрапортует?
– Боюсь, что да, – Сергей застонал, обхватил голову руками, – успокойся, нельзя тебе так! – тревожно вскрикнул Матвей, потянулся за дорожной аптечкой, открыл ее, стал в темноте нашаривать нужный пузырек, – на, лекарство прими, успокойся…
– Матюша, ты знаешь – Миша ведь нарочно разбился, – Сергей принял из рук брата стакан с лекарством, выпил, поморщился от горечи, – Он наездник с рождения: говорил, что даже не помнит, когда впервые в седло сел: не мог он с лошадью не справиться, он их лучше, чем людей понимает… Я знаю: он нарочно, чтоб в полк не ехать… Понимаешь, что сие означает? Он себя губит, убивает себя… И ведь не только он так делает… Тут здоровые больным завидуют, а живые – мертвым… Разве так можно?! Сам посмотри, что такое армия наша – хромые, кривые, горбатые, израненные, чахоточные – все служат! Все за чины свои держаться, за место свое трепещут так, что законы милосердия забыть готовы – лишь бы гнев начальства на свою голову не вызвать… Бога не бояться, в казенную бумагу веруют… Нет, нет, нет, невозможно сие, немыслимо… Нельзя так дальше жить, невозможно, стыдно, бесчестно… Человеком себя считать перестаешь, когда сему порядку вещей подчиняешься…
