за столом, чинно почаевать — никакой силы нет. Обе аж все обутки под столом сшоркали — скорей им надо в ягоды. Братан подогнал свой грузовичок, уселись они в кузов шестьдесят шестого и довольнющие поехали за речку.
Ингода мелкая тот год была. Перебрались по перекату на ту сторону и ровнёхонькой дорогой под арками берёз двинулись к ключу. У ключа спешились, братан поехал дальше, на свой покос. А мы, брякая посудой в котомках, споро шагнули через покосную падь, изрытую дикими свиньями, к горе.
Ягодникам моим многие годы — на двоих почти 140 лет! Но про гипертонии мгновенно забыли, через чушачьи рытвины вперёд меня несутся. Глазами уже сопку справа и слева оббежали, хоть до неё ещё с полкилометра ладом. Тётя Нюра потоньше, попрогонистей, а мама за каждый лишний килограммчик сейчас себя, поди, материт. Пару раз то одна, то другая оступятся в мягкие рытвины, завалятся. С кряхтеньем встают, пересмеиваются:
— Видал, ходоки! Ишо и ягод не видали, уже заваливаемся, как кобылы старые! Каки теперь с нас ягодники…
А по глазам вижу: зря прибедняются, зря присбирывают — сейчас не удержишь ни одну, ни другую. В ягоды-то с обеими с малолетства ходила, помню, что никто их по лесу догнать не мог.
В падушку между сопок углубились. Красота кругом… Золотистые пуговки девятильника оторачивают лесные наряды. Оголили коленочки берёзы и осинки, колокольчики по самые эти коленки поднялись, щекочут ласково. Багульник болотный пьянит, голова сразу кругом. Цветы, трава на ключевинке — ковром, зубровка томительно пахнет, в детство запахом сенокосным манит — на покосе-то всегда ею пахло. Ноги во мху пружинят, вперёд нас вскачь несут.
Господи! Такой голубицы мы и вправду сроду не видели. Она была сплошным синим ковром: справа, слева, впереди, сзади. Сам-то, мой, нас, дурочек, изучил уж вдоль и поперёк, ступил в голубичную поляну, выбрал лесину повыше, рассупонился под ней, выдавив в пригоршни мазь от комаров. Намазался деловито, свернув с тропы, просто прилёг на бочок и начал собирать ягоду. Мы, как баранухи с пригона, — табунком вправо, влево. Остановились, начали брать. А ягоду даже трогать жалко: крупная, в сизом тумане. А уж сладкая! Не оторваться, если начал её пробовать.
Тёткины корявые руки мелькают привычно, как на дойке. Приглядываюсь: точно, движения доярки: обоими руками споро «выдаивает» ветки вокруг себя, незаметно перемещается правее и правее. Мама — то же самое. Только влево. Струйки ягод текут и текут в набирники. Вот уж первые литры ягоды аккуратно переливаются в ведра. Оханье по поводу невиданной голубицы утихает, разговор перетекает плавно в бытовое русло: «Сколь нынче скота поукрали, не приведи господь… Руки бы поотрывал по самую… опу етим ворюгам! Прямо чуть ли не в деревне застрелили три головы, стёгны вырубили и бросили, собаки бессовестные!»
Мирный разговор незаметно становится громче и громче — собеседницы отдалились друг от друга. Ещё пять-семь минут и — помалкивают. Обираю кружок под рукой, поднимаю голову — не видать ни одной, ни другой.
— Мам! Мам, мама-а-а-а!
— Каво надо? — издалека кричит.
Схватив свои посудины, бегу туда.
— Ой, но тут бравые ягоды! Да сладкий кружок! — восторгается мама. Припав на коленку, начинаю обирать рясный куст, второй рукой разминаю успевшую уже онеметь поясницу. Не успею толком перевести дыхание, маму как ветром понесло в другую сторону.
— Куда? Давай тут соберём! — пытаюсь протестовать.
— Давай-давай. — А сама уже за чепурильником не видна. Куда деваться! И я следом, так как в этих местах сроду не была, боюсь отстать. Мамино ведро стремительно, несмотря на быстрое перемещение от полянки к полянке, наполняется. Меньше часа не прошло — ведро полное. Плетёмся к выбранной нами лесине, где отаборились. Развязав котомки, достаем свободные посудины, набранную ягоду в ведре аккуратно платочками сверху обвязываем, по ходу дела выбирая запавшие на ходу веточки, шишечки и багуловые листочки.
— Глянь, Нюрка-то уж была! Ведро-то полнёхонько стоит! Это сколь же она обсвистала?! — удивляется мама посудине своей сестры.
Глотнув чаю с бутылки, снова углубляемся в ягоды. «Сам» пытается нас урезонить: «Не бегайте, берите тут!»
Но куда там! Удрали.
Возле сломанной поваленной лесины снова присели, натрапив[8] на рясный[9] кружок. Мама, устав, присмирела вроде надолго. Я тоже усаживаюсь поосновательней.
Кажется, весь мир соткан из тускловатой зелени голубичника и синевы ягод. Туманность с ягод с наступлением жары сходит, прячется у самых корней голубичника нежной прохладой. Звенящая тишина только усиливается звоном комарья, облюбовавшего свеженинку — нас, то есть.
Глаза смотрят на мир уже из-под порядком искусанных век, которые не особо хочется раскрывать. Сбоку на нас из-за чепуры налетает тётя Нюра. Семиминутная «сидячая» идиллия разрушена!
— Вы каво тут берёте? Но, паря, вон там шибко уж бравые ягоды. Каво у вас тут? У меня крупней. — И убедительно бидончик под нос нам суёт.
Ягода как ягода, тех же размеров, во всяком случае, наша ничуть не мельче. Обращаю внимание на её глаза, увеличенные за стёклами очков, смеюсь:
— Тёть Нюр, ты очки-то сыми!
Та, сняв очки, обезоруженно смотрит на содержимое своего бидончика, затем решительно водружает их на нос и убеждённо говорит:
— Но уж! В очках-то крупней…
Снова убегает на свой «золотоносный» кружок. Мама, не утерпев, едва разогнувшись, с низкого старта уносится в ту же сторону, тихонько ворча при этом, что «Нюрку сами черти не удержут!».
Поняв, что я однозначно проиграю своим «хворым» старухам, плетусь к табору. Примостившись возле уютного бока мужа, начинаю смиренно собирать ягоду, поглядывать на его довольное лицо. Он тоже в первый раз попался на такой ягодный год. Усевшись неловко, как медведь, обставил себя посудой и потихоньку набирает её, удивляясь прыткости тёщи.
— Как вы не понимаете, что она везде одинаковая? Зачем ноги бить, когда можно не сходить с места, — вразумляет меня.
Согласно киваю. Услышав с лесу: «Доча-а-а-а, ты каво там берёшь? — срываюсь и улетучиваюсь к маме, подозревая, что она снова нашла голубицу с бычий глаз!
Набрав по два ведра и по пятилитровому бидончику, собрались у табора перекусить. Усевшись на землю, расставив отёчные ноги в калошках, мы устанавливали в коленках зыбкие бутылки с чаем, доставали узелки с яйцами, пирогами, огурцами, луком. Варить чай на костре — время жалко, обошлись домашним, уже прохладным. Промялись, набегавшись по чепурильнику[10], и припасы быстренько подсократили. После обеда снова, как ерничиной[11] настёганные, сорвались в бега. Мой даже фразу договорить не успел, а нас уж унесло. Вполне приличные дома лица тут, от комариных укусов, превратились в какие-то лепешкообразные образины. Веки
