открыла: бабёнки-то незнакомые.
Минут через пять женщина отключила агрегат, посоветовала убирать его в коробочку, чтоб не упал. И снова отказавшись от чая, посетительницы удалились.
Баба Феня поразглядывала коробочку с нерусской надписью. Упаковала свой агрегат и пошла к телефону — звонить подружке, которая слепла куда быстрей, а денег на «глаза» не было.
Отзвонившись и пригласив старуху на сеанс, взяла сдачу и пошла к комоду. Открыв ящик, сунула руку под стопочку подшторников, и обомлела. Коробочки, в которой копились её похоронные — 85 тысяч, не было! Метнулась к столу — может, запамятовала да вытащила их на стол… Не было…
Охнув, сползла баба Феня в кресло. Чувство было, как на войне, когда в землянку прилетел снаряд. Троих разметало вместе с бревенчатым накатом, а она, падая, ещё успела заслонить собой приехавшего в дивизию сурового штабного полковника. Шумело потом в голове, рот был полон земли и ноги были ватные.
И тут тоже гудело в голове, с тяжёлым редким буханьем. И ноги стали чужие, а во рту была противная горечь.
— Рассуропилась, про давление им да про глаза, курица я старая, — бессильно уронив узловатые руки на подол, плакала баба Феня, жалуясь безмолвно глядящему на неё Боженьке в углу.
Звонить в сельсовет или дочке просто побоялась. Где кого найдёшь? Да и отругают её за беспечность. Председатель-то ведь предупреждал, осторожней, мол, с документами да с гостями. Не ровен час, какой недобрый люд нагрянет. На ветеранскую пенсию-то охотников много.
А она, как дурочка полоротая, без всякой опаски совсем чужих баб-проходимок впустила. И от мысли, что её, как ребёнка малого, обвели вокруг пальца, становилось ещё горше.
Дня через три только, не выдержав укоризненного взгляда с божницы, баба Феня насмелилась да рассказала председателю сельсовета о своей беде, взяв с него честное слово, что не выдаст её дочке.
— Федосья-я-я-я Яковлевна-а-а! — только и смог выдохнуть председатель. — Похоронные, поди, твои?
— Они… — поджала губы баба Феня.
— Чо делать-то будем? Три дня прошло. Люди-то, сама говоришь, неместные?
— Дак жить будем, даст Бог… Помирать-то не на што, — нашла в себе силы улыбнуться баба Феня. Глянула на Боженьку и он ей вроде согласно глазами поддакнул: мол, будем!
Да бог с ним, с пальтом!
Чего уж мне так нравилась школа с самого первого класса — ума не приложу! Как всем нормальным ребятишкам, нужно было бежать оттуда, а не туда. Но у меня было наоборот. Летела утром туда самая первая, едва увидев, как в глубине школы загорелся огонёк. Он означал, что техничка пришла на работу и скоро пойдет щелкать выключателями по всему периметру, зазывая тёплыми золотистыми окошками промёрзших с дороги ребятишек.
А я жила напротив — дорогу между домами перебежать, дедов Спиридонов огород, вторую дорогу — и вот я в школе.
Тётя Таня у входа улыбнётся:
— Опять первей всех? Пятерки захватывать? Замёрзла, поди?
— Не-е, не успела.
— Давай вареги-то, на батарею положу. Тут и высохнут, и не потеряешь.
Тётя Таня, наверное, лучше других знала, сколь часто менялись у меня варежки, которые я теряла, как последняя раззява, в неделю по два раза. Поэтому у меня они нередко были разные, серая, к примеру, и чёрная. Нередко мамины, а то и вовсе бабушкины, которые, впрочем, терялись с такой же скоростью, как и мои. Даже возмутительные детсадовские резинки через вешалку не спасали варежки от сиротства. Непостижимым образом варежка оставалась одна!
Порой я прибегала на крылечко школы ещё «первей» тёти Тани или тётки Аксиньи — её напарницы. Притоптывая ногами по крыльцу, минут семь, а то и десять ждала техничек, от нечего делать ворочая огромный замок на двери. С приходом тёти Тани ныряла в спасительное школьное тепло, окунаясь в запахи школы.
Даже не выскажешь, какой он, этот школьный дух. Запахи столовой, школьных досок, убелённых мелом, гераней в классах, запревших тряпок для пола из тесной «кандейки» для уборщиц. Тётя Таня включает «свой» свет в тесном школьном вестибюле. А я прыжками несусь по коридору, включая для начала через один выключатели коридора и, конечно, в своём классе. Потом уж бегу в раздевалку, с гордостью водружая пальтецо туда, где мне хочется, а не туда, где есть место!
Однажды зимой уроки закончились достаточно быстро: в школе было прохладно из-за крепкого мороза, упавшего тем утром на деревню. Войлочные сапожки дома мне торжественно сменили на новые, негнущиеся ещё валенки, в которых я сразу запоходила на неуклюжего гуся. Пока доковыляла в школу, раздевалка была уже увешана гроздьями пальтушек. Потом, правда, все пальто пришлось накинуть на плечи — в школе было прохладно.
Мы отсидели за партами пару или больше уроков. И нас отпустили домой. Руки от холода не особо выводили буквы в тетрадках, и получались какие-то неладные кривульки, и мама упорно не хотела «мыть раму».
Домой пришлось нестись вскачь, мороз заставлял. И вот у палисадника, который я обегала не по тропинке, а напрямую, чтоб сократить путь, меня занесло в нетронутый ещё ребятишечьими ногами сугроб. Прыжок вперёд уже не получился. Валенок (традиционно «маленько поболе, на вырост») снялся в глубине сугроба с ноги.
А сугроб-то ещё новорождённый, некрепкий! И осыпавшиеся края моего следа похоронили валенок! Нелепо задрав ногу, я зябко бродила руками в снегу и не могла его найти.
Бросив под ногу рукавичку, пыталась стать устойчивей. Но куда там! Одна нога, которая в валенке, в сугробе, а вторая в носке — на весу. И вся моя прыть семилетней первоклашки улетучилась.
Я стояла и ревела, размазывая синюшными руками слёзы по лицу и отчаянно себя жалея. Так глупо замерзающую в снегу!
Ещё вчера мама предостерегала меня от того, чтоб я долго не бегала на речку или по улице. Морозы, мол, ноги обморозишь. А тут — пожалуйста. Валенок потеряла, носок на ноге — так себе, и пока доберусь до дома, я точно ногу обморожу.
Перспектива рисовалась такая безрадостная, что слёзы бежали в три ручья и с каждой секундой саму себя становилось жальчее.
Ребятни, как назло, рядом нет, старшие ещё учатся, остальные вышли в другие ворота.
И приголашивала я, наверное, в голос, потому что неожиданно сзади пришло спасение! Сойдя с привычной дороги, к школе подбежала возвратившаяся с дойки тётя Катя. Увидев меня в положении замерзающего аиста на одной ноге, она тут же занырнула обеими руками в снег, пошуровала там своей доярочьей спасительной пятернёй и выволокла мой горемычный валеночек. Вытряхнув из него снег, обстучала им по коленке. Протерла внутри
