меня.
По дороге на покос сама несла термос в руке. Благо все наши причиндалы — коса и грабли, были спрятаны тут же, по
кромке покоса в густых тальниках. Да и тут побаивается: наливает сама, не особо доверяя моему опыту десятилетней девочки. Пообедав, приступили к работе. И хоть после обеда не сильно охота разворачиваться, поспешаем, потому что тучки заходили у горизонта, как акулы вокруг корабля, как бы нам не расчесали заново наши валки!
Собрав из валков пару копёшек, прячем вилы, грабли и косы в тальники. Бабушка связывает остатки еды в котомку, а я хватаю термос.
— Не сломай, — наказывает вдогонку бабушка.
Неужто я не понимаю! Такая драгоценность… Важно вышагиваю, удерживая ручку в ладошке, а потом зацепив её на запястье. И такая я была культурная и модная с этим термосом — и не выскажешь.
И вдруг резиновый ремешок соскальзывает с моего запястья и китайское чудо падает в заросшую травой бровку дороги. И перезвон осколков — торопливо ссыпавшихся куда-то в нутро термоса.
— Можа, не сломался? — приходит в себя бабушка. Осторожно-осторожно развинчиваю крышку и уже под нею слышу противный хруст.
— Баб, а говорят, их можно склеить?
Бабушка смотрит на горку высыпанных на траву крошечных осколков и молча качает головой. В каждом осколке плавает по моей слезинке. И день сразу стал мрачный и надоевший.
— Не реви, пропади он пропадом, китаец этот! Скажем мамке, что это я уронила. Да и чай с его несладкий, как с банного веника напаренный. На костре будем варить, как и раньше! Не уроси, пошли…
На море-окияне
Зима, упав нынче добрым снегом к началу декабря, выдалась мягкая, безветренная и со смешным, по нашим меркам, морозом. Всего под двадцатник. Иду потемну домой и под скрип унтов возвращаюсь в декабрьские вечера моего детства, которые были хоть и лютые по морозам, но такие согретые домашним теплом.
Вечер. Валяюсь на кровати, прижавшись боком к печке-спасительнице. Дом у нас вечно холодный, потому что огромный, переделанный из старого клуба. Пока печка топится — тепло. Недаром зимой, в самые лютые морозы, заносили «буржуйку». Ревматически изогнутое колено её трубы запускали в дымоход отогреваться, и печка шумно гудела, пожирая листвяк, опасливо пламенея щеками. И первое запомнившееся слово «жижа» (горячо) — было именно об этой зимней спасительнице.
Лежу у большой печи, полируя её спиной. Листаю очередное сокровище из библиотеки. Мама дверь на крючок не закрывает: «Поди, бабушка придёт». И точно: ближе к восьми, а то и девяти вечера приходит моя бабулька. Шаль в куржаке, брови в инее.
— Ох, и сту-у-у-ужа! — выдыхает. Мороз, тискавший бабушку всю дорогу, обессиленно упал на пол клубком пара и потерялся в углах дома. Бабушка, сбросив верхонки у порога, сразу садится к печке спиной. Мама, уставшая и ещё толком не согревшаяся после работы, вздыхает:
— Охота тебе идти по морозу.
— Да одной неохота ночевать, — виноватится она. — Думаю, может, ночлежницу свою сомушшу… — Бабушка смотрит в мою сторону, и я запоздало пытаюсь принять сонный вид. Мама, взглянув на меня, тут же «сдаёт»:
— Не, не спит, токо и знат шуршать книжкой! Подсобирывайся пока. Мы с бабушкой чай попьем.
Мама наливает чай, пододвигается к столу сама, и бабушка присоединяется, нехотя отлипнув от печкиного бока. Попив накоротке чаю и обговорив домашние новости, бабушка начинает на меня поглядывать: я ведь могу сыграть смертельно уставшую и засыпающую внучку.
— Пойдё-ём, у меня тёпленько, не то што у вас, и молоко топлёное, с пенками.
— На улице стужа, баб! — ломаюсь я, хотя коричневые пенки — весомый аргумент, против которого я точно не устою.
— А я ж не одна, я с пальтом! — Она действительно вошла в дом в пальто, накинутое поверх фуфайки. Сейчас оно, безвольно раскинув рукава, блаженно греется на спинке стула у печи.
Нехотя начинаю собираться, глядя на маму, которой и меня жалко, и бабушку, тащившуюся за мной по холоду. Мало-помалу принимаю своё обычное состояние (которое бабушка характеризует «соловей в попе, петь не поёт и сидеть не даёт»). За пять минут, натянув на себя всякие «теплушки», подхожу к бабушке. Та надевает на меня поверх моего пальтеца своё пальто. О-о-о! Это не пальто, а сказка. Оно длинное, до пола, из чёрного драпа, на вате. Не на вшивеньком, продуваемом ватине, а на вате. Лет этому пальто, наверное, двадцать, а то и тридцать. И венчает эту цитадель тепла воротник. Не крошечный лоскуток из «чебурашки», как в моём пальто, а массивный воротник, прикрывающий и плечи, и часть спины. Он из котика, если верить бабушке. Мне жутко жаль этого «котика». Наверное, это не котик, а котяра, судя по размерам! Но он так ласково льнет к щекам и подбородку и не колет, в отличие от маминой шали, которую она называет «под вид пуховой». Обожаю этого Котика! Пока идём к бабушке, он даже не успевает нахолодиться от мороза и просто ластится к лицу, погреться моим паром изо рта. Сверху моего тёплого платка меня ещё и завязали и перепоясали маминой шалью.
Мы выкатываемся из ворот, как два колобка. Тени от фонаря причудливо нас растят сначала до обычного человечьего роста. А потом и вовсе в великанов, и мороз становится не таким страшным. Хотя он такой, что провода жалобно воют на столбах какую-то их нескончаемую песню. Снег скрипит и скрипит под валенками. Я иду, как в тёплом шалаше, придавленная пальто. Со стороны вижу, что бабушке холодно:
— Баб, ты не замёрзнешь без пальта?
— Не-е, доча, у меня кухвайка тёплая и шаль! — как можно бодрей отвечает бабушка и почаще семенит ногами. Я тоже бодрее перебираю ногами в своём шалаше. Она, чтобы отвлечь меня от лютой стужи, говорит:
— Щас бы шли-шли — раз и кукшин нашли! С золотом! Чо бы мы с ём сделали?
— Купили бы шоколадок!
— Не-е, доча. Мы б уехали туда, где тёпло! Там всё время трава растёт. Косить её будем!
— И купили бы заправдишную пуховую шаль маме, чтоб ей не холодно было на работу ходить!
Продолжая транжирить свалившееся на нас богатство, доходим до бабушкиного дома, прикрывшего уже глаза окон ставнями. Дом её — шестой по счёту от нашего, но эта зимняя дорога, попутная Млечному Пути, откуда нам подмигивали озябшие звёзды, казалась мне такой длинной!
Кое-как дотащив на себе это пудовое пальто, я вваливалась в дом. Холодным стожком стояла у порога, пока бабушка, включив свет, не начинала меня распаковывать. Расстегнув, развязав, раскутав, усаживала на кровать и дальше
