– Давай-ка выбираться отсюда, солнышко.
Феба даже не шелохнулась.
– Мой котенок! – произнесла она решительно, и Каролина только теперь почувствовала под рубашкой Фебы что-то извивающееся, слабо мяукающее. – Он мой!
– Да забудь ты про котенка! – Каролина потянула Фебу к выходу. – Ну-ка, давай. Быстренько.
– Мой котенок, – повторила Феба.
– Ладно, ладно, – раздраженно сдалась Каролина. Вода быстро прибывала. – Твой котенок. Пойдем!
Феба начала медленно продвигаться к кругу света. Наконец они вылезли из трубы и выпрямились в бетонной канаве, в пенном дождевом потоке. Феба промокла до нитки, волосы прилипли к лицу, мокрый и взъерошенный котенок жалобно мяукал и дрожал от холода. За деревьями смутно маячил их дом, теплый и надежный, как спасательный плот в бурном житейском море.
– Все хорошо, детка. – Каролина обняла Фебу, и в ладонь ей тут же впились коготки.
– Почтальон, – сказала Феба. Каролина кивнула, глядя, как он заходит на крыльцо и перекладывает ее счета из ящика в кожаную сумку.
Неоконченное письмо Дэвиду осталось на столе. Она стояла у задней двери, глядя на дождь, и думала о Дэвиде Генри, а его дочь бежала навстречу опасности. Это вдруг показалось знамением, и страх, который Каролина испытала при исчезновении Фебы, превратился в гнев. Не станет она писать Дэвиду. Он хочет от нее слишком многого – и слишком поздно.
– Почтальон спустился с крыльца, взмахнув ярким зонтиком.
– Да, моя дорогая, – сказала Каролина, погладив костлявую головенку котенка. – По чтальон. Он уже ушел.
1982
Апрель 1982
I
Каролина стояла на автобусной остановке на углу Форбс и Бреддокс и дивилась невероятной энергии детей, которые играли на площадке, перекрывая своими счастливыми криками неизменный шум дороги. Дальше, на бейсбольном поле, фигурки в синем и красном – команды соревнующихся местных баров – беззвучно и грациозно перемещались по весенней траве. Вечерело. Скоро зрители – папы и мамы – поведут детей домой. Взрослые же будут играть до темноты, а потом похлопают друг друга по спине, разойдутся по барам, выпьют чего-нибудь, громко и радостно хохоча. Каролина с Алом не раз вливались в их толпу, когда выбирались из дома отдохнуть. Дневной сеанс в кино, потом ужин и – если наутро Ал не уезжал в рейс – пара кружек пива в баре. Сегодня, однако, Ала не было: набирая скорость, он уже мчал на юг от Кливленда в Толедо, а затем в Колумбус. Расписание его маршрутов висело у Каролины на холодильнике. Несколько лет назад, в немного странные дни сразу после отъезда Доро, Каролина наняла няню для Фебы, а сама ездила с Алом, надеясь, что это сделает их еще ближе. Долгие часы ускользали будто сквозь пальцы; она дремала, просыпалась, теряла счет времени, впереди разворачивалась бесконечная дорога, темная лента, разделенная надвое всполохами белого пунктира. Наконец Ал, осунувшийся от усталости, въезжал на стоянку для грузовиков и вел ее в кафе – близнец того, где они ели накануне. Жизнь на колесах наводила на мысль о провалах в пространстве: казалось, можно войти в туалет в одном городе, выйти через ту же дверь и очутиться совсем в другом месте, но с теми же нескончаемо длинными магазинами, заправочными станциями и кафе, с тем же шуршанием колес по дороге. Отличались только названия, освещение, лица. Каролина съездила с Алом дважды, потом перестала.
Автобус вывернул из-за угла и с железным лязгом подкатил к остановке. Двери сложились гармошкой. Каролина вошла, села у окна, и колымага задребезжала по мосту через ущелье. Вдоль дороги мелькали деревья. Автобус миновал кладбище, нырнул в тоннель сквозь Беличью гору, громоздко протрясся по старым пригородам Оукленда, где Каролина и вышла. Постояла минутку перед музеем Карнеги, собираясь с духом и рассматривая, задрав голову, величественное каменное здание с лестничными каскадами и ионическими колоннами. На портике ветер трепал плакат: ЗЕРКАЛЬНЫЕ ОТРАЖЕНИЯ: ФОТОРАБОТЫ ДЭВИДА ГЕНРИ.
Сегодня открытие: он выступит с речью. Каролина дрожащими руками достала из кармана газетную вырезку, которую носила с собой уже две недели. Всякий раз, когда она дотрагивалась до этого клочка бумаги, у нее сжималось сердце. Раз десять, а то и больше, она меняла решение. Ну что хорошего может выйти из ее затеи?
А с другой стороны, – буквально на следующем вдохе – что плохого?
Будь Ал дома, она не поехала бы, нет. Позволила бы себе упустить шанс и лишь считала минуты до закрытия вернисажа, когда Дэвид Генри вновь растворился бы в своей нынешней, неведомой ей жизни.
Но Ал позвонил и предупредил, что сегодня вечером не вернется. Миссис О'Нил согласилась присмотреть за Фебой, и даже автобус пришел вовремя.
Стук сердца Каролины заглушал все прочие звуки. Она стояла неподвижно и глубоко дышала, чтобы успокоиться, а вокруг визжали тормоза, пахло выхлопными газами, на деревьях пробивались робкие перышки новой листвы. К музею шли люди, и чем ближе они подходили, тем громче становились их голоса; ветер, точно клочки бумаги, притаскивал Каролине обрывки чужих разговоров. Толпы посетителей в шелках, туфлях на шпильках, дорогих костюмах текли вверх по ступеням здания. Небо темнело, быстро окрашиваясь в цвет индиго, на улицах зажглись фонари. В воздухе витали ароматы лимона и мяты с праздника греческой ортодоксальной церкви, расположенной в квартале отсюда. Каролина закрыла глаза, подумав о маслинах, которые в первый раз попробовала в этом городе, о безумной мозаике субботнего рынка на набережной: свежая сдоба, цветы, фрукты и овощи – пестрое разноцветье, протянувшееся вдоль реки на много кварталов. Обо всем том, чего она никогда бы не увидела, если бы не Дэвид Генри и неожиданная метель. Каролина сделала шаг, другой и с общим потоком вошла в музей.
Высокие белые потолки, дубовый паркет, отполированный до темно-золотого блеска. Каролине вручили программку на толстой кремовой бумаге с именем Дэвида наверху. Ниже следовал перечень фотографий. «Дюны в сумерках», прочитала она. «Дерево в сердце». Она прошла в галерею и увидела самую знаменитую его работу: песчаные волны пляжа и сливающийся с ними изгиб бедра, гладкая женская нога. Изображение балансировало на грани чего-то иного и внезапно действительно становилось иным. Впервые увидев этот снимок, Каролина смотрела на него добрых пятнадцать минут, зная, что таинственная плоть принадлежит Норе Гёнри, вспоминая белый холм ее живота, содрогающийся в схватках, и крепкие пальцы, вцепившиеся в ее руку. Долгие годы она утешалась презрением к Норе, считая ее высокомерной дамочкой, привыкшей к легкой, упорядоченной жизни, которая в любом случае согласилась бы отдать дочь в интернат. Но фотографии Дэвида развенчали этот нелестный образ. Они являли женщину, которой Каролина не знала.
