не пошёл — слишком хотел научить меня военному делу, поэтому разрешал выходить во двор для упражнений с мечом. Сбегать я начал, кажется, лет в тринадцать.
— И зачем это держать царевича взаперти? От дурного глаза? — спросила Рогнеда. Болтовня отвлекала её от промозглого холода, и пока она говорила, зубами удавалось не стучать.
Они зашли в небольшую комнату с большой белой печью. На уступе печи стопкой лежали подушки, внизу — большая корзина, полная дров.
— Отец гордо заявляет, что нашу кровь не взять никакому проклятию и сглазу, но на всякий случай, всё равно соблюдал обряд и держал меня взаперти, как некогда держали его старшего брата и отца, — Дарен забросил в печь дров, сена и зачиркал огнивом. — Никому нельзя было разговаривать со мной и даже смотреть. Кормилица и несколько учителей — все, кто мог приближаться ко мне. Ну, и царь, конечно же, но он не часто пользовался этой возможностью.
— А Аньяна? — спросила Рогнеда как можно более непринуждённо, делая вид, что очень занята зажиганием свечей на большом пыльном столе.
— Её отец учил меня сражаться и так много болтал обо мне дома, что Аньяна решила обязательно со мной познакомиться. Влезла ко мне в окно и вызвала на битву. Сказала, что её отец любит меня больше неё, — Дарен рассмеялся воспоминаниям, сбросил на пол вымокший плащ и протянул руки к огню. — Я тогда здорово перепугался. Запустил в неё книгой. А она уворачивается и знай себе твердит: «Выходи на бой!».
— Вышел? — Рогнеда тоже скинула плащ и устроилась рядом.
— Продержался две минуты против её чар. Неплохо для десятилетки, который едва научился держать в руках меч.
— А ей сколько было?
— Восемь.
Рогнеда захохотала. Отсмеявшись, уселась на пол, скрестив ноги и махнула рукой Дарену, призывая сесть напротив. Тот послушно плюхнулся рядом. Вода капала с одежды, выбивая странную, понятную только ей одной, мелодию.
Рогнеда потянулась к царевичу.
— Давай руки. Надо нас хорошенько высушить, пока никто не простудился.
Она обхватила ладони Дарена, холодные и влажные, и придвинулась ближе так что колени их почти соприкасались. Рогнеда закрыла глаза, выдохнула, провела руками по кругу, закручивая воздух вокруг них в широкую спираль и шепча заклинание, которое должно было сделать его жарким, как летний солнечный полдень. Воздух закружился, помчался кругами, заиграл волосами, подбрасывая их вверх, словно листву. Забрался под одежду, щекоткой промчался вдоль спины и завертелся в рукавах, вытесняя влагу и согревая.
Дарен сжал ладони Рогнеды, и она ответила тем же. Чары лились из неё искрящимся потоком чистой магии. Они обнимали, мчались прочь из терема в летние, ветреные луга, звали за собой, маня запахами липы, акации и мёда.
Давно, очень давно Рогнеда не творила таких светлых чар, наполненных радостью, жизнью и буйным, чистым восторгом. Часть этих чувств — она знала — передавалась и Дарену с каждым касанием ветра, с каждым новым ароматом лета и с каждым воспоминанием, что несли с собой эти ароматы.
Заклинание рассеялось, и Рогнеда отпустила Дарена. Он похлопал себя по кафтану, тот был совершенно сухой.
— Ого! — Дарен заглянул себе под руку. — Кажется, я даже пахнуть стал лучше!
Рогнеда улыбнулась и пригладила растрепавшиеся волосы. Кудри Дарена, взлохмаченные ветром, стояли дыбом, но его это, похоже, ни капли не беспокоило. И Рогнеда ненароком залюбовалась им. Его восхищённым взглядом, изгибом губ, острыми скулами, резкими, широкими движениями. Что-то изменилось, Дарен словно приобрел новые краски, новые черты, как драгоценный камень, который вынесли из тени на солнечный свет. Или Рогнеде только так казалось?
Дождь шуршал по крыше, разбивался о землю, был единственным звуком, который пробирался в терем снаружи. И казалось, что за пределами стен терема больше не существовало привычного мира: исчезла деревня, поля и леса, не было больше Свертлоречья, никогда не существовало Даргорода и далёкого, почти забытого Рогнедой Чарограда. Не существовало ни прошлого, ни будущего. Был только этот терем и бесконечные, бесконечные потоки воды.
Рогнеда снова почувствовала себя в странном, тягучем сне. Только на этот раз, кажется, это уже был не её сон.
— Давай поужинаем прямо тут, у печи, — сказала она. — Не хочу перебираться за стол.
Дарен не возражал.
Расстелили скатерть прямо на пол, разложили скромные припасы: хлеб, сыр, пара яблок и вяленое мясо — отыскали на пыльной кухне старую бутылку мёда, который в такую погоду решено было пить горячим.
Рогнеда сидела на полу, подобрав под себя ноги, и потягивала мёд. Спину, сквозь толстую перьевую подушку, грела печь. Дарен сидел рядом, вытянув ноги, запрокинув назад голову и прикрыв глаза. Его кружка уже была почти пустой.
Дождь продолжал свою песню, заглушая мысли, дрова в печи размеренно потрескивали. Сладость мёда согревала изнутри и убаюкивала. Рогнеда повернула голову и очертила взглядом профиль Дарена. Царевич приоткрыл правый глаз и покосился на неё. Сердце Рогнеды заметалось, а щёки вспыхнули, но она не отвела взгляд. Ну, и пускай, щёки уже давно согрелись выпитым мёдом и вряд ли сделаются ещё краснее, а сердце, предательски громкое сердце надёжно скрыто от его ушей шумом дождя.
— Почему ты приехал за мной? — задала она наконец вопрос, что мучил её с самой их встречи у реки. Спросила тихо, чтобы дать ему возможность не услышать и не отвечать.
Дарен посмотрел на неё задумчиво, с ноткой сожаления во взгляде, будто бы она и так должна была знать ответ. Но Рогнеда не знала. Или не хотела знать. Нет, она хотела услышать ответ от него. Услышать сейчас, вобрать в себя, раствориться в нём и позабыть на утро, позволить ему исчезнуть, как исчезает по утру хмельной туман.
— Я понял, что ты в беде, — сказал Дарен после долгой паузы. — Не мог же я тебя бросить.
Рогнеда едва сдержала разочарованный выдох и подарила скупую усмешку своей кружке. А что, собственно, она ожидала услышать? Что он любит её? Жить без неё не может? Рогнеде самой стало смешно от подобный мыслей. В груди завозилось и заёрзало гадкое, щекочущее чувство обиды. Конечно, это же добряк-Дарен, он и бесу руку протянет, попади тот в беду.
— Ты мог меня просто бросить, — зачем-то продолжила она.
«Зачем? Зачем? Зачем? Остановись!».
— Я бы сгинула, перестала бы досаждать тебе и твоему отцу…
— Прошу, — перебил Дарен, морщась. — Давай не будем об отце. Не сейчас, не сегодня.
—
