Мать бывала у него каждый день; отец — всякий раз, как приезжал из рейса. И Андрей заходил вместе с Юлькой, и тетка Евфалия, и Марья Федоровна Акиндинова заглянула однажды.
Наведывались приятели — он принимал их сухо, их неумные и несмешные остроты сердили его: острят, как нанятые; тут у человека жизнь зашла в тупик!..
Лариса и Саша не проведали его ни разу, не передали привета, ничего.
О Ларисе он не думал: нашла себе новое счастье — ну и слава богу… Но Сашу как-то увидел во сне. Содержание сна забыл, едва проснулся, но осталось впечатление, он взволновался и попросил Зину, чтобы Саша пришел. Саша не спешил откликнуться на приглашение, пришлось, должно быть, Зине поуговаривать и поплакать, а когда он появился, Геннадий испытал только неловкость — впечатление от сна уже сгладилось… В белом больничном халате, туго напяленном на плечи поверх пиджака, высокий, возмужавший, Саша показался Геннадию богатырем; а новое, затаенно-счастливое («с чего бы?..») выражение его лица было неуместно. Впрочем, это выражение исчезло, едва Саша увидел Геннадия.
— А, здорово, — пробормотал Геннадий.
— Здравствуйте, — явно через силу сказал Саша.
— Садись, — Геннадий кивнул на табуретку. Саша неловко сел. Руку не протянул ни один.
— Как ты там? — спросил Геннадий после паузы.
— Да так. По-старому. А вы как?
— Да ничего.
— Поправляетесь?
— Угу.
— Хорошо, — неопределенно произнес Саша.
Еще помолчали. Саша спросил, томясь:
— Курить здесь нельзя?
— По коридору направо курилка.
— Вы не хотите курить?
— Мне нельзя.
— А!
В таком роде тянулся никому не нужный разговор. Саша достал папиросу, долго мял ее в пальцах, потом с силой дунул в мундштук, решительно вскочил, простился и ушел.
Внизу, в раздевалке, его окликнул женский голос:
— Саша!
Он узнал пожилую женщину, которая отворила ему дверь, когда год назад он приходил на Разъезжую; он догадался, что это мать Геннадия.
— Ты был у Гени? — спросила она обрадованно.
— Да, — ответил он и добавил: — Здравствуйте.
— Здравствуй, — сказала она и ласково, горячо сжала ему руку. Наконец-то мы с тобой познакомились.
Седой, красивый человек в железнодорожной форме подошел и сказала Саше:
— Угости папироской.
Саша протянул ему коробку.
— Это Леонид Никитич, Генин папа, — сказала мать Геннадия.
— Где работаешь? — спросил Леонид Никитич. — Тяжело? Ничего?.. Ну и как материально? — Они поговорили о Сашиных заработках. — Это ты молодчина, что приобрел специальность. Великое дело. Какую шутку судьба с тобой ни пошути, а ты имеешь специальность, и ты себе хозяин. Меня сколько раз хотели выдвинуть по профсоюзной линии — не пошел, не хочу: мне лучше нет, как на паровозе.
— Саша, — сказала мать Геннадия, — ты приходи к нам.
— Да-да-да, — подтвердил Леонид Никитич, — имей в виду, как какая беда или нужда — валяй к нам без всяких.
— И без беды, и без нужды; просто приходи, мы рады будем, — сказала мать Геннадия виноватым голосом и на прощанье еще раз крепко, нервно пожала Саше руку. Он поблагодарил с недоуменьем: зачем он к ним пойдет, что ему у них делать? У него своя жизнь…
В эту трудную зиму, когда чуть не каждый день приходилось из-за метелей прерывать работу, к Саше пришло самое первое, самое чистое, самое лучезарное счастье, какое бывает только в ранней молодости: Катя с ним ежедневно на его «верхотуре», он едет на постройку и знает, что там его встретят Катины глаза.
О, он не ждет, что она его немедленно полюбит: за что ей его любить, за какие-такие заслуги? Вот, если он когда-нибудь станет красивым, с высшим образованием…
Но она к нему чуткая: один раз Саша достал папиросу, а спички, по обыкновению, кончились. Она увидала, крикнула: «Ребята, спички бригадиру!»
Другой раз взяла коробок из Женькиных рук, сама зажгла спичку и подала огоньку, закрывая его ладонями от ветра. И при этом улыбнулась Саше.
Он видел ее сегодня и завтра увидит с утра…
Заботиться о себе ему приходилось самому: мать жила в больнице… По дороге домой Саша зашел в булочную, купил хлеба, на ходу отламывал куски и ел… «Ребята, спички бригадиру!» — сказала она. «Ребята, спички бригадиру!» — сказала она…
Новость: Акиндинов покидает нас. Он был вызван в Москву и вернулся с новым назначением: далеко-далеко, в краю, где зреют цитрусы, ему поручено некое грандиозное предприятие. Оно еще не вступило в строй; все там нужно создавать с самого начала: и кадры, и культурные жилища, и бани с пальмами.
Задача по плечу Акиндинову: какие масштабы!.. Он торопит Марью Федоровну со сборами. Зачем тащить с собой столько барахла. Брось; раздай; едем.
Ему уже мерещится пуск нового завода, мерещится городок, который он там построит, — в восточном стиле городок, с висячими галереями и крытыми дворами; тысяча и одна ночь — водоемы, цитрусовые рощи… Всей душой он тянется туда, к задуманному, непочатому… В то же время — грустно. Расставаться грустно. Торжественный и растроганный, обходит он цеха. Эта прекрасная сила созидалась при нем, под ревнивым и требовательным его руководством. Из каждого уголка на Акиндинова глядят его счастливые и трудные годы. Свою страсть, свои усилия, восторги, гнев, разочарования громадный кусок себя он оставляет тут.
Аллея от заводоуправления к первому сборочному — как хороша она в инее, серебряные ветки сплетаются над головой, — а когда-то эти деревца доходили Акиндинову до плеча…
А Дворец культуры он так и не достроил, только правое крыло окончено… Разве достроит Косых с тем размахом?
Косых, бывший заместитель, остается во главе станкостроительного. Серенькая фигура: осторожен, точен, ко всем мнениям прислушивается… Как-то справитесь, товарищ Косых? В январе получите заказы для легкой промышленности, многое придется осваивать заново, уложитесь ли в сроки? Более восьмисот рационализаторских предложений на очереди — не утоните, товарищ Косых… Жили вы за Акиндиновым как за каменной стеной; по сути дела, вся ответственность лежала на плечах Акиндинова. Плохо, плохо будет вам без Акиндинова!
Чтобы подбодрить Косых, Акиндинов говорит ему:
— Вы, главное, смелее, смелее… Знания у вас есть, опыт есть. Главное — не робейте.
— Да я не робею, — говорит Косых.
— Да?.. — с недоверием спрашивает Акиндинов. — Это хорошо.
Косых стоит перед ним, спокойно улыбаясь, в старом костюме, который он носит чуть не с военных времен, и неожиданно говорит странные слова:
— Я робел только с вами, Георгий Алексеич. Очень уж тяжко давите вы на людей вашим авторитетом.
Пораженный Акиндинов взглядывает на него сверху вниз. Есть искушение оборвать резко: «А вы наживите собственный авторитет, вот и не почувствуете тяжести чужого». Но было бы недостойно ответить так на откровенность товарища… Что же? Стало быть, Косых радуется его отъезду? Он, стало быть, испытывает облегчение? Он, возможно, думает: «Теперь у меня будет мой авторитет и моя ответственность…»
— Вот как, — бросает Акиндинов и отходит, не требуя объяснений. Безусловно, ему случалось отменять распоряжения Косых, но ведь отменял он в интересах дела и для того, чтобы научить людей работать как следует, неужели Косых ощущал это как тяжкий гнет?
Ну, а другие?.. Он заговаривает с рабочими, инженерами. Со стариками, которых он представлял к орденам. С мальчишками, которым он дал квалификацию, образование, заработки!.. Все знают об его отъезде. Кое-кто высказывает вежливое сожаление. Старики спрашивают, а как там климат. Заместитель начальника механического цеха подходит с просьбой не забывать его: с Косых у него нелады. Но большинство говорит: «Ничего, новый директор тоже дельный; поддержит, справится!» Как будто совершенно все равно, кто будет директором, Акиндинов или другой человек, лишь бы нормально работал завод и выполнялась программа.
— Дворец уж без меня будете достраивать, — с улыбкой на губах и горечью в сердце обронил Акиндинов. Его заверили:
— Достроим, Георгий Алексеич!
Оскорбленный этим оптимизмом, он едет в город. Прощается с Ряженцевым; тот жмет руку, желает доброй работы на новом месте и обещает, что партийная организация Энска всячески поддержит Косых. Зато прощание с Дорофеей настоящее, душевное; они обнимаются со слезами на глазах, и обида отходит от акиндиновского сердца, когда Дорофея говорит: «Надо же, хоть бы поближе куда вас посылали, а то в этакую даль, я на аэродром приеду проводить». Но тут же она добавляет:
— Это я как друг-товарищ, а как должностное лицо — знаешь, что скажу тебе, Георгий Алексеич? Нам, горсовету, с Косых легче будет; ты нам плохо помогал.
— Я — вам? Помилуй!
— Да, ты — нам. Вдвое и втрое мог больше для города сделать, мог, мог, мог, и не говори!
