— Представляешь спортивную сборную? Да, я тоже не представляла, мне мальчики описали: в одном автобусе лыжницы — лыжи, палки... В другом автобусе тренеры, массажисты, врачи, всё такое. В третьем автобусе спонсоры. В четвёртом друзья спонсоров. В пятом подруги спонсоров. В шестом подруги друзей... В общем, дивизия! Караван! Отличные комфортабельные автобусы абсолютно бесплатно...
— Бесплатно?..
— Ну я же тебе говорю-ю! — перегнувшись через подлокотник, Анна слегка шлёпнула Федю по лбу. — Илья нас берёт с собо-ой! Он правая рука Прозорова, за ним вообще всегда самолёт присылают, но ты же знаешь: Женева закрыта, Лозанна закрыта, Цюрих, вообще всё закрыто — поэтому только автобусом! Когда будут подъезжать к Берну, Илюша нам за часок-полтора подтвердит — мы подскочим в «Викторию», и — прямой наводкой в Москву! Тебе надо в Москву? М? Бесплатно? В хорошей компании? Места есть! А что? Ну подумай! Ну ладно. Тогда — коротаем последнюю ночку...
Тут до Феди дошло, что уже этой ночью они с Лёлей останутся во всей гостинице — одни.
— Кста-ати! — Анна снова пришлёпнула по его подлокотнику: — Ты мне хотел показать фотографии!
— «Фотографии»?.. — Лёля тоже ему говорила про «фотографии». Что это за фотографии? Чьи?
— Что-то старинное, чёрно-белые фотографии?..
Ах да.
Федя с досадой вспомнил, что, кажется, то ли позавчера... вот уж действительно, в «прошлой жизни» — обещал Анне прочесть «Антония Галичанина», которого не далее как часа два назад читал Лёле...
Не мог только вспомнить, зачемобещал.
Страшно злясь на себя, изнывая от муторного и какого-то нечистого дежа вю, он торопливо, стараясь сокращать на ходу, прочитал: «И вот вижу перед собою мои грехи, от самой юности — как круги или доски, никем не дер-жимые. Всякий грех не словами написан, не красками, как на иконах, а дегтем — однако прозрачно и разумно. Как воззришь — так и вспомнишь и год, и месяц, и день, и час, когда который грех сотворен — все объявлено. Вот еще мне пять лет — мать спала, а я у нее сквозь подол за срамное место то осязал — так оно и написано...»
Анна одобрительно улыбнулась.
Федя спешил, боясь, что вот-вот появится Лёля, услышит, как он читает Анне то же самое, что читал ей самой... это будет ужасно.
«Да замахивался на мать свою батогом — так и есть: она сидит, а я как замахнулся — так и написано, и батог туго же. Да в чернечестве положил на женьщину руку — так и написано: я с ней сижу, рука моя на ей лежит. Или пил до обеда, или бранился с кем, или ударил кого, или на кого гнев держал — все так и написано, день и час...
А больше... — Федя выбросил целый абзац, потому что ему послышалось наверху движение, — а больше тебе не скажу, и ты меня, господине, не спрашивай: слишком страшно и грозно. Да Бога ради же, господине, оставь меня ныне и не ходи больше ко мне. Прости меня, господине, и благослови, а тебе Бог простит, ибо уже с тобой не увидимся на сем свете», — с облегчением, скороговоркой закончил Федя.
— Эм... Ты говоришь, это летопись?
— Летописный фрагмент. Да, да, летопись, летопись. Найдена в Волоколамском монастыре.
— Интересно... Но ты не с начала читал? Там ведь что-то ещё было раньше?
— Раньше да, было, да! — огрызнулся Федя. — Дайте адрес, и я вам брошу le lien... ссылку, ссылку...
— Бросишь льян? — ласково улыбнулась Анна, показывая остренькие симпатичные зубки и будто не замечая Фединой торопливости и раздражения. — А я думала, ты-ы мне прочтёшь... как-никак, наша последняя ночка...
— Нет, сейчас не могу.
— Ты уходишь?
— Не ухожу.
— Очень занят?
— Да! Нет...
В этот момент зазвенели ступени: по лестнице стали спускаться серые угги.
— Тогда почему же не можешь?.. — улыбнулась Анна ещё умильнее, и Федя наконец догадался, что она прекрасно всё понимает. — Ах, жалко... Ну что ж поделать, тогда запиши адресок... — Пока Лёля спускалась по лестнице, Анна медленно диктовала адрес: — ...джи-эм-эй-ай-эл точка си-оу-эм. Бон суар 49, — она приветливо кивнула Лёле, проходившей мимо по направлению к кулеру.
— А вам, юноша, — вполголоса, не снимая улыбки, обратилась Анна к Фёдору, — будет наука на будущее... Жечкам нельзя давать обещания — ни-ког-да, никаких обещаний... — («Когда же, — подумал Федя с тоской, — вы наконец уберётесь отсюда!») — ...но если пообещал — то изволь выполнять. А то крупно можете по-жа-ле-еть...
В это время Лёля вернулась к камину с пластиковым стаканом воды.
— Водичка! — воскликнула Анна. — Отличная мысль. Федечка? принеси мне водички.
Фёдор взялся за подлокотники, но не для того чтобы встать, а как будто наоборот: как если бы посторонняя сила тащила его из кресла, а он захотел удержаться... но тут же подумал, что если сейчас он откажется выполнить невинную просьбу, это будет выглядеть перед Лёлей каким-то глупым и вызывающим хамством и вызовет ещё худшие подозрения... и в нерешительности поднялся. Глупо, глупо! как глупо всё!..
— Хочешь? — он чуть было не бросился к Лёле, — я тебе тоже... могу ещё принести?..
— У меня есть, — пожала плечами Лёля.
— Да, Федечка! Только возьми стеклянный бокальчик. Пожа-а-алуйста!..
«Ну нет!.. — задыхаясь от ярости, подумал Федя. — Нет! Вот уж — нет!.. Не получишь... Что, без конца думаешь издеваться?..»
Оторвав от перевёрнутой пирамидки мягкий, мнущийся пластиковый стакан (и чувствуя, что расчленяет что-то суставчатое, почти живое), Фёдор набрал — чуть больше чем наполовину — холодной воды — и, вернувшись, шмякнул этот стаканчик так, что несколько капель вылетели на стол.
Анна едва взглянула в Федину сторону: она успела придвинуться к Лёле и что-то показывала ей в айфоне, весело щебеча. Не прерываясь и даже почти не глядя, она промокнула мокрое на столе бумажным платком.
— Я просила стеклянный, — сказала она брезгливо. — Ты не расслышал.
«Ты не расслышал» было произнесено без знака вопроса — как констатация: мол, «какой ты тупой и неловкий». Даже не пригубив из стакана, Анна обратилась к Лёле — судя по всему, в завершение разговора:
— ...и даже не думай! Вообще не проблема. Ну что? Пойдём перекурить это дело?
И, когда Лёля помедлила, Анна, к огромному удивлению Фёдора, ухватила её за запястье и потащила из кресла, как будто они были закадычными подружками.
— Подём-подё-ём!
К ещё большему Фединому изумлению, Лёля послушно, понуро последовала за ней.
«Что она ей сказала?.. В принципе... Нет, что такого она могла ей сказать?..
Стоп! — вдруг осенило Федю. — Лёля не курит.
Она это говорила — и даже подчёркивала...»
В ту же секунду — как будто он не подумал это, а произнёс вслух — Анна обернулась к нему и ослепительно улыбнулась, показав ряд белых зубок с остренькими выступающими клычками.
Рассказ про обиду, армрестлинг и про коня Каракуша
Это было два года назад, двадцать третее февраля, помню всё как сегодня. Я ещё в Москве месяцев три — вся ещё с открытым ртом ходила... Пока Москва мне уроки не дала.
Какие уроки?
Первый урок был, что этот азербайджанец начал меня на зарплате обманывать. За копейки работала — и всё равно обманули.
Второй урок был, когда у меня из кармана выручку утащили. И телефон утащили.
Третье было, что мы на квартире жили с людьми — я зарабатывала, собирала маме отправить, двенадцать тысячи собрала... нет, обманула: двенадцати не было. Одиннадцать было с копейками. И украли эти одиннадцать тысяч. Я вся в слезах, в горести...
Соседи украли?
Девочка, с кем я жила. Я дома выросла так: если вместе живёшь, один хлеб делишь — это уже как член семьи. У меня дома двери не закрываются! В большой селе, две тысячи население в одной селе — никогда двери не закрываются. Я родилась там, где самая высокая гора, Эльбрус!..
Как называется ваше село?
Джингирик. Я сама карачаевка. Но по предкам — грузинка. У меня Чавчавадзе предки. Если взять до семи поколений. У нас своих предков положено знать: дед, прадед положено знать, хочешь не хочешь. Это любой нормальный человек должен знать, правильно?
Если есть такая возможность...
Значит, вы родились на Кавказе, всё детство там провели?..
Своё детство я вспоминаю всегда с отцом. Вот сейчас у меня одна мать — но детство я всегда помню только с отцом: лошадя...
Вот я вам ситуацию расскажу. Один раз — я была в седьмом классе — отец новую необъезженную лошадь привёз, говорит: кто сядет на неё — я этот лошадь той подарю. Брат не захотел сесть — а я села! Я знала, что не смогу объездить, потому что лошадь был очень дикий. Но всё равно я села. Он побрыкался-побрыкался, я упала. Она меня хотел топтать в огороде! Но этот лошадь уже был мой всё равно. Я стремилась всегда — если, например, мой брат сделает что-то для папы, чисто мужское, — я старалась сделать в два раза лучше его! Я не знаю почему, я всегда с ним напоперёк хотела идти...
