Идмас, хорошо знавшая, на какое коварство способна Шамсия, чувствуя свое бессилие перед ней, все больше съеживалась под ее холодным взглядом.
— Сулейман горяч, но не так глуп, как ты, — сказала Шамсия ядовито. — Зачем ему стрелять в человека. Разве нет в лесу медведей и волков?
Шамсия прекрасно понимала, что Идмас сама не верит своей выдумке. Дурит просто. Жаждет острых переживаний. Когда на нее нападает такой стих, она в состоянии бог знает чего натворить. Зная эту слабость Идмас, Шамсия решила воспользоваться ею.
— Ну нет, милая, — протянула она с какой-то злобной вкрадчивостью, — ты боишься не того, что убьют Азата, а того, что помирят его с Гульчирой. По-моему, Сулейман уже помирил их. Наверняка!..
— Ах! — вскрикнула Идмас и повалилась на диван. Но через секунду вскочила и, подбежав к Шамсии, бросилась перед ней на колени. — Шамсия-апа, дорогая, что мне делать, научи! — молила она. — Ты ведь можешь. Всю жизнь помнить буду… Вот бриллиантовое колечко, — дрожа, стянула она с пальца кольцо. — На, возьми… Возьми, Шамсия-апа, милая, дорогая! — Нащупав мизинец Шамсии, она пыталась надеть на него кольцо. — Золотые часы свои не пожалею, только сделай Азата моим! Зачем так смотришь на меня? Не веришь?.. Когда же я тебя обманывала, Шамсия-апа, дорогая…
Шамсия снизошла наконец к мольбам и, погладив ее по голове своей пухлой рукой, принялась внушать:
— Ты, милая, сама виновата. Тут же, как испортила им отношения, надо было действовать, не давать Азату возможности опомниться. То, что человек натворит сгоряча за минуту, поостыв, не сделает и за месяц. Ты побывала у Назирова дома?.. Чего таращишь глаза? Он же один живет. Оденься получше и иди. Влюбленные всегда так делают. Вон жена директора магазина…
— Нет, нет! — Идмас вздрогнула, сжав в ужасе руками щеки. — Я не могу. Моя совесть… Моя честь…
— Фи, — скривила крашеные губы Шамсия. — Будешь мямлить, не видать тебе Азата… Счастье даром никому не дается. Хочешь быть счастливой, забудь про совесть, про честь. На что они тебе? Воображаешь, если будешь носиться со своей честью да совестью, тебе счастье на блюде поднесут? Фи!..
Поглядывая на белую, жирную, в складках шею Шамсии, Идмас сказала:
— Нет, нет, пожалуйста, не говори мне таких слов. Не смогу я, Шамсия-апа. Ведь я замужем… Я приглашу его к тебе… Только чтоб поговорить. Не противься, прошу тебя… Я отблагодарю. Пылью буду стлаться под твоими ногами…
— Э, нет, милая, что у меня, дом свиданий? — отпрянула Шамсия от подруги. — Что люди станут говорить, если узнают. Нет, нет, не могу… Еще накличешь беду на мою вдовью голову. И так уж бог знает что говорят. Чужой рот решетом не закроешь. Сколько плели… Да и потом, Назиров ко мне не придет. Просила совета — я дала совет. А насчет чего другого — не обессудь…
Сорвав с груди брошку, Идмас сунула ее в теплую, мягкую, как тесто, ладонь Шамсии. Жирные пальцы, точно рак клешнями, захватили брошь.
— Так и быть, ради тебя возьму на свою душу грех, — сказала Шамсия и, притворно вздохнув, утерла глаза ладонью. На мизинце блеснуло колечко Идмас. — Только смотри, милая, будь осторожна. За Азатом следят неотступно. Особенно берегись Надежды Николаевны. Она, будто по найму, взялась работать на Гульчиру.
— У-у, на куски бы ее разорвала, — сжала маленькие кулаки Идмас. — Всякий раз, как покажусь у Азата в конторке, так и пялит на меня глаза. И столько в них издевки!..
— Пусть ее поглядывает. Как бы она твоему мужу не наябедничала…
— А будет очень уж забываться, я ей напомню, кто она такая!.. И кто у нее муж!.. Знаю, как с ней расправиться.
— Я тебе дам один адрес: улица Кривая, дом двадцать четыре… — прошептала Шамсия. — Пригласишь Назирова туда. Там живет одинокая женщина и с ней глухая девочка. Когда ты придешь, они уйдут…
На следующий день, едва появившись в своем отделе, Идмас схватила свернутые трубкой чертежи и помчалась в механический цех. Хотя на дворе уже лежал снег и было довольно морозно, она шла с непокрытой головой, в легком, с короткими рукавами платье. Пробегая по двору, она услышала брошенные кем-то по ее адресу слова:
— Уж коли взбредет бабе какая дурь в голову, — меры не знает.
В механическом цехе Идмас, боясь натолкнуться на Надежду Николаевну или, того хуже, на мужа, беспрестанно вертя во все стороны головой, взбежала по железной лестнице в конторку.
Назиров сидел в кабинете один. После того как он пробродил два дня праздников с ружьем по лесу, лицо у него чуть обветрело и потемнело, и это даже шло ему.
Войдя, Идмас, бросив чертежи прямо на пол, порхнула к Азату, присела на ручку кресла и, обняв одной рукой за плечи, прижалась щекой к его теплым жестким волосам.
— Ты жив… милый… А я так беспокоилась за тебя. Чего только не пережила! Вдруг, думаю, его там подстрелят…
Растерявшийся от неожиданности Назиров вскочил с кресла. Идмас невольно подалась назад. На ее порозовевшем с морозу красивом лице проступил страх, в глазах читалась мольба. Ну, воплощенная невинность! И готовый вскипеть Назиров сам не заметил, как у него вырвалось шутливое:
— В лесу только в зверя стреляют.
В это мгновение дверь из соседней комнаты открылась и оттуда вышла Надежда Николаевна. Поймав глазом упавшие на пол чертежи, она бросила полный тяжелого упрека взгляд на Назирова и, не сказав ни слова, вышла. Назиров готов был провалиться сквозь землю со стыда. Но Идмас подняла как ни в чем не бывало чертежи и, состроив невиннейшую улыбку, тоном обиженного ребенка протянула:
— Она почему-то вечно косится на меня… Как ты терпишь ее? — Но, увидев, что брови Назирова снова нахмурились, поторопилась шепнуть ему на ухо: — Милый!.. Сегодня вечером, в девять, будь на Кривой, двадцать четыре. Жду. Не забудь — Кривая, двадцать четыре… Вечером, в девять.
Она впилась в Азата томным, интригующим взглядом и, погрозив кокетливо пальчиком, бабочкой выпорхнула из кабинета, прежде чем Назиров успел опомниться.
Назиров долго стоял как оглушенный.
До этого дня он смотрел на все заигрывания и милые вольности Идмас, как на обыкновенное кокетство хорошенькой женщины. Даже когда во дворе завода она бросила ему, что надо быть смелее, а мужа назвала теленком, даже тогда Назиров не мог до конца поверить, что Идмас говорит это всерьез. А сегодня… сегодня Назиров заявил после окончания смены Надежде Николаевне, что проектом они заниматься не будут: имеет же он право хоть один вечер посвятить себе! Его не удержали ни просьбы Надежды Николаевны, ни укоризненный взгляд, как бы предупреждавший: «Знаю я, что ты задумал, глупец!»
Дома он надел новый костюм и подошел к зеркалу. Толстоватые губы, широкий нос сегодня не казались ему некрасивыми. Понравиться самой интересной женщине на заводе — это что-нибудь да значит… Пусть знает Гульчира, что он и не думает страдать оттого, что она предпочла ему Гену Антонова.
Он все посматривал на часы, но время, как назло, тянулось невыносимо медленно. Не в состоянии заняться никаким делом, Назиров, засунув руки в карманы брюк, бесцельно бродил по комнате.
На письменном столе — горы книг. Некоторые из них открыты, в других закладки. На полу валяются рулоны чертежей, порванные, скомканные листки блокнота, испещренные расчетами. На чертежной доске — лист ватмана. Назиров, вчера только с таким увлечением работавший весь вечер, сегодня даже издали не взглянул на чертеж. О боже, как медленно идет время! Все еще нет восьми!
Вдруг в дверь постучали. Кто бы это мог быть? Неужели Надежда Николаевна?.. Назиров ведь ясно сказал ей: «Сегодня работать не будем». Впрочем, кто бы ни пришел, он все равно уйдет ближе к девяти.
В дверь просунулось оживленное лицо Алеши.
— Ну, как охота, товарищ начальник? — сказал он, входя в комнату. — Сегодня ты по цеху быстрее зайца бегал, и повидать тебя не удалось. Ружье-то ты не вернул.
Сидорин, конечно, хитрил. Ружье ему было совершенно не нужно; о том, как прошла охота, он уже знал все до подробностей от Сулеймана-абзы. Просто сегодня Надежда Николаевна, подозвав его к себе, попросила серьезно поговорить с Назировым.
— По-моему, Назиров делает большую глупость. — И она рассказала про Идмас.
Сидорин кое-что и сам подметил. И решил сегодня же побывать у Назирова.
— Ты что, куда-нибудь собираешься? — спросил Сидорин, обежав глазами комнату, полную того беспорядка, какой бывает, когда в доме отсутствует женская рука, и, расстегнув пуговицы бушлата, снял бескозырку, положил ее на край стола и присел на стул.
— Видно разве? — спросил Назиров с тихим смешком.
Неприятен был Сидорину этот смех. Никогда раньше Назиров так не смеялся.
— Еще бы не видно, — угрюмо сказал матрос и оперся локтем о колено, нервно поглаживая кончик подбородка. — Сказать, в театр… — взглянул он на часы, — поздновато вроде. Или, может, в кино?
