Муртазину совестно стало. Потому, вероятно, он и не обратил на первых порах внимания на книжный шкаф, на радиоприемник, на другие вещи, которых раньше здесь не было. Не сразу заметил Муртазин и секретаря парткома Зарифа Гаязова, — сидя за круглым столом, тот чему-то улыбался про себя, помешивая серебряной ложечкой в стакане чай, — и маленькую девочку; бросив игрушки, она диковато косилась на высокого полного дядю.
В полной уверенности, что в комнате никого нет, Муртазин, задрав голову, оглядывал стены, как вдруг взгляд его неожиданно наткнулся на сидевшего за столом Гаязова.
— Я, кажется, не вовремя, — покраснев, обратился он к хозяевам. — У вас гость, оказывается.
— Не гость, а всего-навсего сосед, — сказал Гаязов, поднимаясь. — Пришел вот за дочкой, да за чай усадили. Моя Наиля очень любит Матвея Яковлевича с Ольгой Александровной. Стоит неплотно прикрыть дверь, — смотришь, она уже здесь.
Зариф Фатыхович в прежней квартире Артема Михайловича живет, — поспешила объяснить Ольга Александровна. — Артем Михайлович получил новую в верхней части города. Хорошую, просторную квартиру.
— В ногах правды нет, присаживайся, — обратился Матвей Яковлевич к Муртазину, который все никак не мог прийти в себя от неожиданности.
Усаживаясь за стол, Муртазин сказал, чтобы сделать приятное Матвею Яковлевичу:
— Ребенок, он, Зариф, чует хороших людей. К недобрым он и близко не подойдет.
Матвей Яковлевич просветлел немного, и все же чувствовалось, что ком накопившейся в его душе обиды до конца не растаял. А Муртазину так хотелось, чтобы от обиды не осталось следа.
— В этой комнате, Зариф, — оглядывался он по сторонам, — прошли мои самые лучшие, самые беспечные годы. Притащился я из деревни. В город — учиться. В старых лаптях, помню. По-русски ни «а», ни «б» не смыслю. Думал, уж с голоду помру. Да вот свела меня судьба с хорошими людьми — с Ольгой Александровной да с Матвеем Яковлевичем. Не будь их, я бы, чего доброго, и до воровства докатился, чтобы с голоду не подохнуть. А по этой дорожке только поди один конец — тюрьма. Им спасибо, — сделали из меня человека.
— Не мы, а Советская власть, — перебил его Матвей Яковлевич. — Такое большое дело одному человеку непосильно.
Муртазин с Гаязовым понимающе улыбнулись друг другу.
— Если говорить вообще, это, конечно, так, — сказал Муртазин, вернувшись к своему обычному тону, — но диалектика говорит, что истина всегда конкретна.
Лицо Матвея Яковлевича снова потемнело, лохматые брови насупились. Тут уж пришел на помощь Гаязов.
— Матвей Яковлевич не любит, когда его хвалят, — сказал он.
— О, вы его еще не знаете, Зариф, — подхватил Муртазин и взглянул на Ольгу Александровну, как бы взывая «помоги!». — Верно, Ольга Александровна? Матвей Яковлич — он с характером!
— Что и говорить!.. Самый что ни на есть настоящий горшок чудес, — проворковала старуха.
Матвей Яковлевич, потупившись и пощипывая кончики усов, недовольно задвигался на месте.
Муртазин поспешил перевести разговор на другое.
— А Ольга-то Александровна, Зариф, каким молодцом, будто прежняя. Очень мало переменилась… — сказал он, хотя давеча был поражен, как сильно изменило ее время. — А вот старик сдал! Сильно сдал… Не берегли, видно, его на заводе. Не отдаете вы должного внимания, Зариф, заботе о старой гвардии. Человек полвека подряд работает на производстве, — и все у станка. Черт знает, что такое! Молодежь, — молоко еще, можно сказать, на губах не обсохло, — смотришь, уже в мастерах, в начальниках ходит, а такие вот кадры, как Матвей Яковлич с его полувековым опытом, — у станка… Я сегодня затем как раз и вызывал вас, Матвей Яковлич, хотел поговорить… У вас, как видно, времени не было…
В комнате установилась тягостная тишина. Слышно было только, как тяжело задышал Погорельцев. Но вот он поднял голову, и Муртазина поразило выражение горящих глаз старика.
— Не спеши выводить меня в расход, товарищ директор, — с трудом прохрипел он.
— Вы меня не поняли, Матвей Яковлич… — стал оправдываться Муртазин. — Я ведь исключительно из добрых чувств… Повысить в мастера, — разве это называется выводить в расход?.. Наоборот…
— Спасибо, — усмехнулся Погорельцев. — У меня ноги болят высоко-то забираться. А потом… мы очень довольны своими мастерами. У нас таких мастеров, о каких вы тут говорили, нет.
— Так ведь не один цех на заводе… Во всяком случае, держать под замком ваш огромный опыт — преступление.
— А кто вам сказал, что я держу его под замком? — спросил Погорельцев. — Полон цех моих учеников… Никогда я свой опыт под замком не держал.
И, вскочив с места, старик взволнованно заходил по комнате. Муртазин, желая успокоить его, продолжал:
— Простите, Матвей Яковлич… То, что вы сказали, мне известно. Но от вас, от старой гвардии, мы вправе ждать большего. Мы хотели поставить вас инструктором по техучебе… Это дало бы возможность не только в масштабе цеха, но и в масштабе всего завода.
Ольге Александровне не понравилось, что Матвей Яковлевич так ершится.
— Говори-ка ладком, старик, — одернула она его. — Пейте чай, пожалуйста. Кушайте… А ты, старик, слушал бы больше да поменьше говорил. Вон какие люди о тебе заботятся.
Резко прозвенел дверной звонок. Матвей Яковлевич пошел открывать. За ним выскользнула и Ольга Александровна.
— Ну и упрямый старик, — качнул головой Муртазин. — Ни с какой стороны не подъедешь.
В прихожей поднялся веселый гомон, и в комнату с шумом ввалился Сулейман Уразметов.
— Куда это годится, а, Мотя… Без меня угощаетесь? Вот так друг! Здравствуй, товарищ Гаязов. А-а, и приятное лицо зятя привелось наконец увидеть не на заводе, а за столом. Здоров ли, батюшка зять?
— Неужели вы хотите сказать, Сулейман-абзы, что Хасан Шакирович до сих пор не побывал у вас? — спросил Гаязов.
У Муртазина екнуло сердце. Забытое за треволнениями последних дней чувство неприязни к Уразметовым вспыхнуло с новой силой. Но Муртазин огромным усилием воли заставил себя промолчать.
— Обещает… Ежели Москва прибавит к суткам часиков пяток, — озорно сверкнул черными глазами Сулейман. — Я было согласился ждать такого указа, да боюсь, прежде чем этот вопрос разрешится, мне помирать пора придет. — И Сулейман повернулся к Ольге Александровне, собравшейся было налить ему чаю в новую чашку. — Ты меня, Оленька, сегодня чаем не угощай… А принеси-ка лучше рюмки. А то у Матвея Яковлича, смотрю, гайки что-то сильно разболтались. — И он вытянул за горлышко из кармана поллитровку и поставил на середину стола. — Пусть улыбается, не в обиду товарищу Гаязову будь сказано…
— С чего это ты надумал?.. — недовольно спросила старуха.
— Это самое-то?.. — показал он на бутылку. — Это, Оленька, за человека!
— Полно тебе зубы заговаривать, Сулейман Уразметович, говори яснее.
— Яснее, га?.. Да что яснее этой штуковины может быть на свете!
А на самом деле было так: вернувшаяся из школы Нурия рассказала, что видела, как директорская машина подкатила к дому Матвея Яковлевича. Услышав это, Сулейман тотчас прервал начатое с Марьям и Иштуганом «домашнее совещание» и, прихватив по пути «горячительного», прибежал сюда — «защищать рабочий класс», как объяснил он дома.
— Все внуков своих спрыскиваешь небось, старый проказник, — засмеялась старуха.
— А как же!.. Только вот зять обидел — не пришел на родны. Ан твоя доля, зять, от тебя не ушла, оказывается!.. — И Сулейман налил рюмки.
На столе мигом очутились соленые огурчики, помидоры и некогда так любимые Хасаном соленые грибы.
— Что ж, значит, за внуков, Сулейман-абзы? — поднял рюмку Гаязов.
— И за внуков и за взрослых, товарищ Гаязов… За всех! — И Сулейман, закинув голову, опрокинул в рот рюмку. Поморщился, понюхал ладонь. — Лучшая закуска, — подмигнул он, отнимая руку от рта. — Покойный отец, тот и вовсе закусывал, бывало, тюбетейкой… А ты, зять, что не пьешь? Куксишься, будто у тебя овин спалили…
— Нельзя мне, отец… Сердце…
— Нельзя? Га, не чуди, зять! Раз предлагают выпить за хороших людей — пей!.. Хотя бы то была не водка, а сущий яд. Поднимай-ка! Держи!.. Вон товарищ секретарь без миндальничанья — выпил, и все. Ну, вот и спасибо… Терпеть не могу, когда миндальничают.
Взяв себя в руки, Муртазин постарался перевести разговор на шутку.
— Если пить за каждого новорожденного, отец, пожалуй, водки не хватит. Да и не станет он от того ни хуже, ни лучше. Чтобы сделать его человеком, воспитать его правильно надо.
— Эта наука нам известна, зять. Не беспокойся, кровь Уразметовых — хорошая кровь… Рабочей закваски. Держи! Вот так!.. А передачи у тебя авось послужат еще… Да и сердце поди ничего еще. На своем месте, как и полагается. Верно, что ли, говорю, га?!
