Березино жило натуральным хозяйством, забыв вкус настоящего сахара и настоящей соли. Вместо сахара ели мед — возле каждого дома стояли пасеки, а соль вываривали из болотных кочек. Мужики сами шили сапоги и гнали деготь, шорничали, плотничали, кузнечили, и когда иссякала работа, навоевавшиеся и натосковавшиеся по труду, они придумывали ее, и появлялись резные наличники, деревянные кровати с точеными ножками или просто расписные ложки. Руки, будто в воду погруженные в дело, не могли остаться сухими и постоянно просили работы. Женщины пряли, ткали и шили и, радуясь своему труду, вспоминали полузабытые песни.
После Ухода и скитаний Андрей Березин поселился на своей родине, построил дом такой же, как у всех односельчан, и уже больше не ходил искать призрачные Леса. С каждым годом он узнавал их в Березине, хотя здесь не было той благодати теплых ручьев и зреющих фруктов в садах. Зимой он учил ребятишек грамоте — чтению и письму, хотя сам не знал, зачем это нужно, если в селе нет ни одной книги, ни клочка бумаги. Любушка почти каждый год беременела и рожала, и с каждым ребенком Андрей ощущал какое-то обновление. Он пытался понять, разобраться, что же происходит с ним, с людьми, оказавшимися в полном забвении и изоляции от мира. Пережив трагедию, никто из односельчан уже через три года не вспоминал о ней, словно и не было ни артобстрела, ни пожара, и эта забывчивость казалась Андрею спасительной. Тяжкая память и груз прошлых испытаний оказались стертыми, вымытыми из сознания. Он чувствовал это по себе. Он прислушивался к своим мыслям, когда делал какую-либо однообразную работу, и пытался даже нарочно возбудить себя воспоминаниями, однако все — война, революция, Обь-Енисейский канал и даже «эшелон смерти» — будто выщелочились из памяти, и осталось лишь какое-то смутное, полуосознанное представление о них. Это напоминало сон или бредовое воспоминание о Лесах. Вроде было. Сознание хранило события, напрочь лишенные их сути: что это было? Зачем? Во имя чего? И было ли?
Великое Забвение было не только оттого, что мир забыл о разгромленном и сожженном селе. Выходило так, что и люди забыли о мире.
Точнее, будто бы забыли, поскольку старались жить негромко, не высовываться, когда по реке плывет лодка или баржа, не ходить без особой нужды за пределы, обнесенные засекой. Люди подразумевали, что мир еще существует где-то, и живет, и, возможно, процветает, но по другим, чужим законам, по собственному укладу, и им, людям, нет никакого дела до того мира.
И скорее всего селу не удалось бы жить в забвении, не спасла бы его ни тихая, полускрытная жизнь, ни зарастающая дорога, ни засека и натуральное хозяйство. И даже миф о погибших полностью селах и людях, оставшийся в памяти соседствующего с ними мира, не мог бы на такой долгий срок защитить село от проникновения извне чужаков. Андрей догадывался, что главная причина этого забвения все-таки состоит в другом. Нарушилась извечная связь, объединяющая разрозненные общины в один народ. О людях, брошенных на произвол судьбы в сгоревшем селе, забыли не только существующая власть, но и крестьяне из других общин, из других деревень и сел, потому что не нуждались более в них. Пропала нужда в соседях, исчезла потребность взаимообразного единения, и каждая община, находясь в одном мире, под одним небом и на одной земле, как бы искала уединения. Долгая война, безвластие и смута, кровь и произвол, охватившие народ изнутри и снаружи, как болезнь охватывает человеческое тело, разорвали, расчленили его плоть на множество кусков, кровоточащих и пока еще живых. И теперь каждый кусок этой плоти стремился обволочься коростой, заживить раны и накопить внутренней силы, чтобы потом, в неоглядном будущем, соединиться вновь.
Это напоминало Андрею существование и жизнь живой природы. Если в стаде заболеет одно животное, то оно жмется к здоровым, старается проникнуть в самую середину стада, поскольку ищет защиты и помощи. Но ежели болезнь охватывает всех, то стадо разбредается, расходится по сторонам, чтобы лечить хворь в одиночку. Кому суждено пасть, тот падет. Однако те, кто выживет и одолеет болезнь, вновь сойдутся в стадо.
Существование народа, независимо от помыслов и воли власти, довлеющей идеи и политики, все‑таки подчинялось вечным законам существования живой природы. Все, изобретенное умом человеческим, достигнутое цивилизацией, оказывалось в таком случае беспомощным и необязательным и не могло сохранить ни внешней, ни внутренней сути народа, как пудра на лице не может спрятать слез и горя.
Народ распадался, чтобы, как в лихую чумную годину, каждая его часть могла построить свой обыденный храм.
Наверное, только так, в Великом Забвении, завоеванная Батыем Русь смогла сохранить себя, выстоять под игом и дожить до далекого часа, когда родится и возмужает тот, кто зажжет свет и соберет народ.
Андрей думал так и боялся думать. Ему казалось, что жизнь в забытом селе не проживают, а пьют ее, как пьют в сильный зной и жажду воду, почерпнутую из пересыхающего источника. Сначала нужно было дать воде отстояться, чтобы весь ил и муть осели на дно, и только затем пить, но осторожно, бережно, чтобы не поднять осадка. Не усмиришь в себе жадность — и напьешься грязи.
Осенью тридцать третьего года период Великого Забвения оборвался резко, как если бы с сонного, согревшегося человека сдернули одеяло, предоставив холоду его наготу.
О том, что возле бывшего села Свободного причалила какая-то баржа и выгружает на берег народ со скарбом, Андрей узнал от женщин, ходивших по ягоду. Они прибежали едва живые, рассыпали по дороге бруснику, потеряли корзины, и дети, завидев матерей в таком состоянии, заплакали. Любушка не могла говорить. Она лишь показывала рукой куда-то на лес и повторяла: люди! люди! люди! — а звучало это слово так, будто за нею гнались звери. Дочки Люба, Лиза и Лена вцепились в ее подол и заревели в голос. Сыновья Иван и Петр, помогавшие отцу делать выездные санки, стояли молча, по‑мужски опустив руки с инструментом и печальные головы.
Взрослые мужики подседлали коней и поскакали к Свободному. Оставив лошадей в лесу, они незаметно вышли к опушке и увидели, а вернее, сначала услышали людей. Баржа уже отвалила от берега и уходила за речной поворот; оставленные на голом, диком месте люди кричали, плакали с причетом и бежали за нею по чаще и буреломнику. Кто-то, обезумев, кинулся в воду и поплыл, но холодная осенняя река поглотила человека, и женский призыв к Богу достиг неба.
Березинские не выдержали и вышли к скорбящим и страдающим. Наверное, те не ожидали встретить здесь живых людей и уже готовились, по сути, к гибели: не было даже места, чтобы согреть и сохранить детей хотя бы до утра, а зима грозила обрушиться на землю со дня на день. Мало-помалу люди приходили в себя, сбивались в кучку, и стихал крик над холодной рекой. Видимо, березинские казались им чудными, эдакими лешими, живущими по норам и дуплам, и трепетала православная душа — пойти навстречу или уж бежать куда глаза глядят, крестясь и поминая Господа.
— Не бойтесь, — сказали им березинские, осеняя себя крестом. — Мы тоже люди, не бойтесь.
Оставленных на берегу несчастных они развели по домам, обогрели, накормили и выслушали горькие повести. Оказалось, что эти глухие места, пребывающие в забвении, выбраны местом ссылки раскулаченных мужиков из южных районов Сибири.
Еще можно было продлить жизнь в Мире, Труде и Любви, можно было дотянуть до весны, однако уже стало ясно, что Гармония непоправимо нарушена и власти, узнав о тайном селе, не оставят его в покое.
Так и случилось. Вскоре несколько молодых парней из ссыльных бежали, но были схвачены и возвращены к месту ссылки уже сухопутом. Конвоиры, сопровождавшие задержанных, увидели неведомое богатое село, потаращились на такое чудо и уехали.
А через несколько дней люди с ружьями распилили и разобрали недобитую из орудий засеку на дороге и вошли в село. Народ так и ахнул: приехавшие были бритыми! Им бы плакать, а тут смешно стало. Военные исходили село вдоль и поперек, посмотрели дома, проверили дворы, хозяйства и согнали все население на площадь к церкви.
— От Советской власти прятаться?! — закричал человек с нездоровыми, измученными глазами. — Ишь, притаились тут, кулачье недобитое! От Советской власти не спрячешься! Она везде достанет!
Березинские слушали, совершенно отвыкнув от таких долгих речей, и гадали: если это мужики, то где бороды? А если бабы, то почему с ружьями? После речи больной человек сказал, что запишет всех поименно, а потом уж решит, что делать с народом. Людей выстроили в очередь перед столом, и каждый должен был назвать свою фамилию, имя, отчество, имя жены и количество детей. Перепись шла долго, уполномоченный ругался, что мужики толково не могут объяснить, чьи они; мужики невозмутимо выслушивали, и некоторые хватали уполномоченного за подбородок твердой, корявой рукой. Тот отдергивался и багровел от гнева.
