Надоумил Ты меня, наставил, грешницу безмудрую, как совладать с искусом. Как в другой раз привезли эти просфирки бесовские, пошли мы и все встали в очередь. Эко возрадовались бригадиры да десятники. Нас и раньше по списку выкликали, да мы не подходили и близко; в этот раз же получили мы пирожки да тут же на глазах у народа втоптали их в грязь и руки снегом умыли. Прости нас, Всемилостивый, не хлеб насущный втаптывали — скверну печеную. Люди в очереди взроптали сначала, а потом многие опамятовались и, плюясь, побежали прочь. Но набросились на нас надзиратели с палками, погнали в колеса. И тут прилетела зловещая птица Коган, побежал народ врассыпную, попрятался. Даже наши надзиратели в камни залегли. И остались мы одни среди снега; стоят сестры-голубицы беззащитные, на Тебя уповая. Налетела на нас птица Коган, да не может ни поклевать, ни когтями своими железными зацепить. Заурчала она, — по-звериному, бьет клювом своим по камням, скрежещет землю когтями: «В РУР! В РУР!» И повели нас всех в роту усиленного режима. Да не в барак общий заперли, а в сруб посадили, где еще ни окон, ни дверей, ни крыши нет. Ни присесть, ни прилечь — снег да камень. Стояли мы до позднего вечера, трудились на лютом морозе под небушком Твоим, и услышал Ты слова наши, и согрел нас, и от гибели спас. Глубокой ночью подняли нас из сруба, отвели в свой барак. А там сестра Анастасия, оставшись в одиночестве, не стерпела и преставилась. Прими ее, Владыко! Уж она Тебе все расскажет, все поведает, не то что мы, бестолковые да косноязычные. Отпели мы ее, страдалицу, по полному чину и ночью же тело ее схоронили в отвале: могилу рыть запретили нам. Наутро же всех сестер в топчаки погнали, а меня повели в логово к черным птицам. Переступила я порог и попала в чертоги сатанинские, где заседали вожди всей черной стаи. Стол у них с кровавой скатертью, а на нем яства в человеческих черепах. Во главе сидит самая зловещая птица Берман, по правую руку — Коган, а по левую черные птицы Френкель и Рапопорт. Все в человеческом облике, но у каждого под горлом на воротнике по два пера и кубики железные. Едят они и пьют с кровавого стола; вокруг же их скачет и скрежещет когтями целая стая птиц поменьше — от вороны до воробышка, и все ждут, какая кроха им достанется. А я как через порог, так держу перед взором храм свой чудесный и Твой Образ пресветлый, и не страшно мне перед черными птицами стоять. Недосягаема я со словом Божьим на устах. Поняла тут, что совершат они сейчас суд надо мной. Но не убоялась я помыслов черных птиц. Что сделать-то они могут со мной? Новую муку придумать — так во имя Тебя и Веры я еще и благодарить их стану, и пострадаю с радостью. Смерти меня предать, так Ты примешь меня, грешную. Все мне на благо, и нет у черных птиц воли над человеком, ежели Вера в сердце есть. «Что станем делать с ней?» — спросила птица Берман. «Предать суду и расстрелять! — прорычала зловещая птица Коган. — Неисправима!» Но черная птица Рапопорт воспротивилась: «Важно переделать ее природу. Переделаем игуменью, и вся ее паства переделается». «Я согласен, — прощелкала черная птица Френкель. — Но держать ее с контингентом опасно, и работой ее не сломить». «Осудить и изъять игуменью никогда не поздно, — решила птица Берман. — Мы ее лишим того, что она так любит. А переделав природу, вернем в стадо».
Закивали птицы головами, а я обрадовалась и над ними засмеялась. Неподвластно им лишить человека Веры!
Отвели меня на высокую каменную гору. Там уже для меня келейку поставили, без единого окошка, зато с камельком. Заперли, и осталась я в полной тьме. И поняла тогда, скудоумная, что лишили меня людей и света. Но и за это благодарю Тебя, Ангел Небесный. Да знали бы черные птицы, какой свет исходит от Веры. Не то что келейку осветить — всю землю озарить можно. И не могут черные птицы лишить меня людей. Сказано же: пока есть десять праведников на город, Бог не оставит его. Только бы душа моя не ослепла…»
15. В ГОД 1961…
Буровая вышка на территории бывшего судоремонтного завода уже работала. День и ночь ревели мощные дизели, ротор вращал колонну труб, уходящую под землю, и еще что-то там гремело, стучало, и полупустой город, слушая этот бесконечный вой железа, таращился черными провалами окон-глазниц.
Тем временем Чингиз занимал Есаульск.
Контору нефтеразведки можно было разместить в любом пустующем доме, однако знаменитый разведчик недр выбрал здание райисполкома — бывший особняк купца Белоярова. Он обошел его вокруг, поцокал языком, воздел руки:
— Хороший дом! Какой хороший дом!
— Памятник архитектуры, — с гордостью объяснил председатель райисполкома. — Охраняется государством. Купец тут жил, бога-атый.
Чингиз осмотрел помещение изнутри, заглянул в кабинет председателя и заявил:
— Подходит! Завтра привезу контору.
— Вы уж простите, уважаемый Чингиз, — вежливо сказал председатель. — Поищите другое здание. Эвон сколь пустует!
Чингиз сверкнул глазами и, не простившись, покинул исполком.
Несдобровать бы председателю, если б в тот день двое из нефтяников не устроили поножовщину с местными жителями и не были арестованы милицией. Чингиз приехал в милицию возмущенный, дверь к начальнику растворил ногой.
— Отдай моих людей!
Начальник заупрямился, дескать, уголовное преступление, есть раненые, и злостным хулиганам грозит срок. Чингиз вышел во двор, осмотрел бывший архиерейский дом снаружи, и он понравился ему больше, чем райисполком. Начальник милиции, видя, что гость ушел недовольный, побежал следом — хотел отношения смягчить, по-доброму расстаться.
— Выпусти людей! — еще раз попросил Чингиз.
— Не могу я! — взмолился начальник, не подозревая, что Чингиз редко когда просит дважды. — Закон есть! По закону сделано!
Тогда Чингиз отступил на шаг и сказал:
— Закон — это я. Людей у тебя своих возьму. Дом возьму, тебя возьму, твоя жена пол будет мыть в конторе.
И, не говоря более ни слова, вышел со двора, хлопнул дверцей легковушки, приказал ехать к большому начальнику.
Через три дня архиерейский дом, который вот уже больше сорока лет удерживали в своих руках ЧК, ГПУ, НКВД и МВД, был взят, очищен от милиции, а кабинет владыки занял Чингиз. Начальник же милиции выпустил его людей, прикрыв уголовное дело с ведома прокурора, а сам выехал служить в дальний приход простым участковым уполномоченным. Он не знал тогда, с кем вступил в единоборство, и по своей есаульской дремучести все еще продолжал верить, что обществом по‑прежнему правят власть и государственные органы. Ему и в голову не приходило, что есть на свете другая, кроме милиции, сила, способная управлять не только народом, а всей жизнью вообще. Не ведал он, что Чингиз имеет две золотых звезды Героя соцтруда, бронзовый бюст на родине и, главное — отпущенные ему на покорение есаульских недр огромные деньги, которых не видели здесь с купеческих времен. Только властью денег можно было оживить не один заброшенный город, а весь край, на что и рассчитывало местное начальство. Откуда же было знать об этом первому пострадавшему от Чингиза начальнику милиции?
С той поры власть Чингиза в Есаульске стала неоспоримой.
Он был крут и жесток к начальству, однако к туземному населению относился ровно и спокойно, никогда не кричал и не сверкал глазами; напротив, здоровался за руку, давал большие заработки и, конечно же, спрашивал ударный труд. Оснований бояться его не было, но прохожие, завидев машину Чингиза, шепотом передавали друг другу:
— Чингиз! Чингиз едет!
И норовили спрятаться с глаз подальше.
А мальчишки, играя в войну по брошенным домам, выбирали не красного командира или Чапая, а Чингиза, и спорили, кому из них быть им. В имени этом слышалось что-то древнее и могучее.
Между тем буровая проверчивала дыру в земле, называемую скважина, и бур — шарошечное долото — буравил и буравил неведомую толщу, проникая к таинственному Куполу. Народ постепенно перестал бояться и часто собирался возле вышки, посмотреть, как идет работа. Люди гадали, когда откроется этот Купол, что в нем есть и можно ли спуститься потом туда и поглядеть. Они жалели буровиков, которые вечно были облиты жидкой грязью с ног до головы, переживали, когда на скважине произошла авария и пришлось выколачивать ударной «бабой» застрявшие в породе трубы. И незаметно напитывались жизнью и речью пришлого народа.
— Эй ты, скважина! — окликали мужья своих жен. Парни-подростки, выходя вечером на улицу, натягивали с мылом брюки дудочкой и не матерились, как было всегда, а разговаривали более культурно. Если речь шла о девичьем непостоянстве, выражались примерно так:
— Да кто ее только не шарошил, скважина породистая.
Жизнь в Есаульске становилась интересной, наполненной предощущением великих перемен и какой‑то неведомой, светлой и беззаботной жизни. Молодежь все больше тянуло постоять возле церкви, где был устроен ресторан «Купол». Зайти внутрь было нельзя, там отдыхали после труда буровики, да и не было таких денег, чтобы прогуливать их под «Куполом». Буровики часто приглашали местных девушек погулять с ними, и удержаться от таких приглашений было невыносимо трудно для любопытствующего девичьего характера. Сначала казалось, только зайду и посмотрю, отчего так весело, шумно и смешно под церковным куполом, но, очутившись там, уже невозможно было вернуться к шатанию по унылым улицам полузаброшенного города и поцелуям в темных углах пустых домов. Поскольку подруги есаульских парней все чаще оказывались под «Куполом», то в городе часто вспыхивала жестокая поножовщина. Или, объединившись, парни вооружались штакетником и шли бить нефтяников. Милиция в такие часы запиралась в своем новом помещении и ждала, когда окончится бой, чтобы потом собрать пострадавших, составить протоколы и доложить утром Чингизу о потерях. Однако когда после спокойной ночи на улице был поднят труп чернокудрого восточного красавца-буровика, Чингиз потребовал защиты от туземных хулиганов и убийц. Иначе срывалось важное государственное задание.
