Зачастую далеко не так выражена вариативность. Наблюдается заметное единообразие в сюжете, обстановке, персонажах, даже в последовательности эпизодов… Большую роль здесь играет временная продолжительность традиции. Если она невелика, мы можем услышать сообщение, пересказываемое современниками со слов очевидцев, сплавленных со слухами. Но чаще мы имеем дело с сообщением, стабилизировавшимся на протяжении следующего поколения[712].
Здесь необходимо помнить (как мы уже указывали в главе 2), что устную традицию Венсайна определяет, как традицию, передающуюся из уст в уста на протяжении времени, превышающего жизнь одного поколения. Пока живы очевидцы — мы имеем дело, по его терминологии, не с устной традицией, а с устной историей. В только что процитированном нами отрывке он говорит о том, что происходит, когда воспоминания очевидцев включаются в корпус преданий общины и вследствие этого начинают медленно изменяться. К вопросу, что привносят в эту картину очевидцы, мы вернемся позже. Здесь отметим только, что, даже говоря о небольших изменениях в исторических сообщениях, вошедших в состав традиции, Венсайна имеет в виду большие периоды времени, чем тот, что прошел между историей Иисуса и Евангелиями. Тем не менее для наших нынешних целей важно, что в устных сообществах легенды и исторические сообщения воспринимаются по–разному и сохраняются более точно. В последнем случае имеется желание сохранить рассказ в его первоначальном виде, которое в первом случае отсутствует[713].
Различие между сказками и историческими сообщениями опровергает все построения ученых–новозаветников, начиная с критиков форм, возведенные на идее, что ранние христиане при передаче преданий об Иисусе якобы не делали разницы между прошлым истории Иисуса и собственным настоящим, поскольку в устных обществах и их преданиях такой разницы вообще нет[714]. Это не так. Более того: Венсайна не согласен с антропологом Джеком Гуди в том, что между обществом и его традициями существует полный «гомеостаз», так что традиции изменяются вместе с изменениями общества и не могут соответствовать ушедшей реальности[715]. Венсайна согласен, что общество и его традиции конгруэнтны друг другу, однако «полной конгруэнтности по содержанию нет». Это доказывается тем, что в исторических преданиях сохраняются архаизмы — черты прошлого, не приспособленные к текущим обстоятельствам[716]. Недостаток теорий гомеостаза в том, что они:
Не могут объяснить, почему одни сообщества ценят историю больше, чем другие… Различные мировоззрения, различные фундаментальные культурные возможности, не выводимые полностью из организации общества в настоящем, выводят нас за пределы гомеостаза[717].
Однако вопрос не в том, способны ли устные сообщества вообще отличать историю от настоящего и сохранять исторические предания таким образом, чтобы избежать их радикального приспособления к нуждам момента, а в том, относится ли все это к раннехристианским общинам. Чрезвычайно важно установить, находим ли мы свидетельства этого в самих преданиях об Иисусе; однако важно и понять, каково было отношение раннехристианского движения к прошлому, особенно к истории Иисуса, и почему это прошлое было для него важно.
Разумеется, им двигал не чисто антикварный интерес к прошлому как таковому, достаточно редкий даже в современных обществах (хотя, разумеется, небезызвестный ученым и в до–современных обществах, в том числе в греко–римской античности). Вопрос в том, находит ли определенное общество какое–либо практическое применение сведениям о прошлом, воспринимаемым как истинные[718]:
Предания о событиях сохраняются, только если эти события считаются важными и значительными. Постоянно происходит подспудный процесс отбора: начинается он с очевидцев событий[719].
Однако это все, что можно сказать по проблеме «в целом». Дальше наступает черед культурных особенностей конкретного общества; а в случае с раннехристианским движением перед нами предстает общество культурно развитое и утонченное, общество, уже обладающее и письменным корпусом авторитетных текстов (Писанием), и богатым наследием преданий о прошлом, и серьезной историографической традицией[720].
То, что ранние христиане воспринимали прошлое именно как прошлое и стремились сохранить воспоминания об истории Иисуса, демонстрировалось уже не раз[721]. Назовем две особенно важные книги. Первая, опубликованная еще в 1974 году, — «Иисус из Назарета в новозаветной проповеди» Грэма Стентона[722]. Стентон, на мой взгляд, слишком легко принимает многие предположения критики форм — особенно то, что Sitz im Leben евангельских преданий первоначально являлась миссионерская проповедь, — которые теперь выглядят намного более сомнительными. Однако с учетом этого уточнения еще более важны результаты, к которым приходит Стентон: все, что известно нам о проповеди Благой вести в древней церкви, свидетельствует о том, что прошлое Иисуса было важно для христиан и что апелляция к нему составляла неотъемлемую часть церковной проповеди: «Портрет Иисуса, сохраненный в преданиях раннехристианских общин, столь глубок и полон, что необходимо заключить: церковь начала вглядываться в прошлое… уже на очень ранней ступени своего развития»[723].
Если труд Стентона посвящен проповеди церкви, то следующая книга — Евангелиям. Это «Прошлое Иисуса в Евангелиях» Юджина Лемсио[724]. В ней на множестве примеров показано, что авторы Евангелий отличали прошлое Иисуса, о котором писали, от собственного настоящего. Евангелисты тщательно проводили это различие,
Выходя далеко за рамки простой постановки глаголов в прошедшем времени и отделения событий до Воскресения от событий после Воскресения. Нет, они внимательно следили за тем, чтобы терминология христианской эры не применялась к событиям предшествующего времени. Лексика, характерная для допасхальной веры, в дальнейшем отходит на задний план. Слова, общие для обоих периодов, употребляются с различными нюансировками значений. Идиомы соответствуют своей эпохе. Все это — не случайность и не привычка. Это показывает нам, во что именно верит Иисус, как главный герой рассказа, и евангелисты как рассказчики, когда говорили о Благой вести, о Христе, о мессианской задаче, о сути спасения и т.д…. Керигматические выражения «веры», существующие вне Евангелий, не проецируются на евангельский рассказ[725]
Простая иллюстрация показывает нам, что допасхальный Иисус в евангельских повествованиях говорит о себе не так, как говорили о нем ранние христиане. Он называет себя Сыном Человеческим (в Новом Завете встречается только в речениях Иисуса; единственное исключение — Деян 7:56), но практически никогда — Мессией (даже в Евангелии от Иоанна) или Сыном Божьим (никогда — у синоптиков, редко — даже у Иоанна). Речения Иисуса в Евангелиях не только содержат характерную лексику и идиоматику, не использовавшуюся ранними христианами; рассуждения евангелистов на такие темы, как вера, ученичество, спасение в допасхальный период сильно отличаются от того, как они раскрывают те же темы в послепасхальный период.
Работа Лемсио подтверждает сравнительно недавнее, но уже общепринятое мнение ученых–новозаветников, что Евангелия представляют собой биографии или, точнее, «жизнеописания» (bioi) в античном смысле[726]. Хотя этот жанр весьма отличен от современной биографии, он предполагает четкое понимание прошлого как прошлого и желание отделить его от настоящего. Ни один древний читатель, воспринимавший Евангелие как bios, не мог ожидать, что перед ним — просто метафорический рассказ о воскресшем и вознесшемся Христе и его нынешних отношениях с его народом. Он должен был предполагать, что эта книга повествует о прошлом и не смешивает его с настоящим.
Однако нельзя ли предположить, что это «биографическое» восприятие истории как реального прошлого внесено в предания об Иисусе евангелистами, которые, включая эти предания в биографическую повествовательную канву, приспосабливали их к выражению исторического сознания, самим этим преданиям, особенно в устной их форме, изначально чуждого? Например, Хельмут Кестер полагает, что включение традиции в биографический контекст «могло радикально изменить [ее] форму и функцию… из своего положения в жизни общины она перенеслась в контекст жизни Иисуса»[727]. Эта гипотеза сохраняет взгляд на традицию, свойственный критике форм, одновременно принимая новый, неприемлемый для критики форм тезис, что сами Евангелия представляют собой биографии. Однако нужно сказать, что многое из аргументации Лемсио, призванной подкрепить такой взгляд на Евангелия, с тем же успехом применимо к преданиям, существовавшим в устной форме до Евангелий. Разумеется, в руках евангелистов предания приняли несколько иную форму — однако нет оснований полагать, что между устной и письменной традициями существует резкий разрыв. Суть этих преданий — если рассматривать их вне априорных суждений критики форм — в том, что они рассказывают о реальном прошлом Иисуса. То, что с этим соглашаются в своем великолепном учебнике «Исторический Иисус»[728] Герд Тайссен и Аннет Мерц, показывает, как далеко ушел от критики форм современный мейнстрим в изучении Евангелий.
