поживишься, — поправил Ражден Туриашвили своего друга Абесадзе, — Какое у нее имение… Вот у Ананова, у Ростома Церетели, у Отия Мдивани — там действительно есть что взять!
— Ну и нечего ждать да рассуждать, а скорее надо за дело браться! — воскликнул Абесадзе.
Старик Менжавидзе — крестник матери Терезы, Дареджан Мдивани, — старался образумить молодежь.
— Значит, тебе сладко живется на помещичьих задворках?! Так привык своим потом поливать чужую землю, что и отказаться от этого уже не можешь? — спросил его злобно Абесадзе.
Старик посмотрел в упор на него и еще крепче оперся на кизиловую палку с рогатиной.
— Нет, от такой жизни каждому хочется уйти, — сказал он глухо. — Но только следует подождать, как правительство решит, что сделает. Может, и в самом деле у помещиков кое-что урежут и нам передадут. Так нам и объясняли: скоро, дескать, Учредительное собрание соберется и все дела насчет земли окончательно решит.
Около споривших собиралось все больше и больше людей.
— Значит, будешь ждать Учредительного собрания? — горячился Абесадзе, наседая на осторожного Менжавидзе. — Ну и жди! А вот те, кто поумнее нас с тобой, уже обзавелись землей и пользуются себе на здоровье. И правильно сделали.
Иокиме Абуладзе подошел и сюда.
— А какой смысл брать землю у помещиков силой, — вмешался он в разговор, — если правительство уже решило оставить им всего по семи десятин?
— Это у вас только на бумаге записано, а на деле помещику и двадцать, и сорок, и даже шестьдесят десятин оставляют, — вступил в спор недавно приехавший в деревню чиатурский рабочий Миха Пруидзе, брат Маро, приемной дочери Терезы. — И в Карталинии, и в Кахетии, и в Имеретии — всюду меньшевики стараются не обижать помещиков. Крестьяне же как были, так и продолжают оставаться в нужде, без хлеба.
— Да меньшевики, которые заправляют, сами — князья и дворяне. Чего ж от них можно ждать! — безнадежно махнул рукой Георгий Абесадзе.
Крестьяне открыто поддерживали солдат, ругали правительство. Милиционеры смотрели на все сквозь пальцы. Но Абуладзе на другой же день съездил в Кутаис предупредить уездного комиссара, что в Карисмерети и в окрестных деревнях крестьяне ведут себя вызывающе, что могут начаться беспорядки…
2
Карисмерети осталось далеко позади, когда Корнелий, переехав лощину, остановился около старой осины, подпиравшей изгородь виноградника, принадлежавшего Джаджана Менжавидзе. Тихо шелестели серебристые листья состарившегося уже дерева. Словно прислушиваясь к их шелесту, лошадь навострила уши.
У плетня появилась девочка лет пятнадцати — внучка Джаджана. Агойя попросил у нее воды.
Девочка побежала в дом и через некоторое время возвратилась с матерью. У женщины было очень приятное лицо. Держа тарелку с хачапури и маленький кувшин, она поклонилась Корнелию.
— Мы просили только воды, Саломэ, зачем вы беспокоитесь?..
— Ну что вы… Жаль вот, что ни Джаджана, ни Лукайя нет дома, они встретили бы вас лучше, — ответила женщина, подавая Корнелию хачапури и стакан вина.
— Мы только что ели, — пытался было отказаться от угощения Корнелий. Но, спохватившись, что своим отказом может обидеть гостеприимную женщину, поклонился в знак согласия. Он с удовольствием выпил холодное вино, потом отломил кусок хачапури и закусил.
— Вот, последнюю пшеницу смолола, — объяснила Саломэ, — а что будет дальше, не знаю: ни пшеничной, ни кукурузной муки уже не осталось, и достать негде… Как ни стараются Джаджана и Лукайя, а все же на весь год зерна не хватит.
Корнелий перевел взгляд на Кетуа, дочку хозяйки. Стройная, с золотистыми волосами и голубыми глазами, она стояла у плетня и в смущении поглядывала на гостя. В своем простеньком ситцевом платьице, с замоченными в росистой траве ногами, она была очаровательна. Корнелию хотелось ей что-нибудь сказать, но Саломэ продолжала говорить о хлебе, жаловаться на тяжелую жизнь.
— В этом году урожай, кажется, хороший ожидается? — промолвил он рассеянно.
— Да, если погода продержится… тогда, может быть, год как-нибудь протянем, — ответила женщина.
Корнелию вино понравилось, и он не отказался выпить еще, когда Кетуа протянула ему стакан. Затем, поблагодарив радушных хозяев, поехал дальше. Агойя следовал за ним, с аппетитом уплетая хачапури.
Поглядывая на далекие горы, на развалины древней крепости, Корнелий думал о девушке, с которой он только что расстался. Его разгоряченному вином воображению рисовалось, что он на своем выхоленном, с выгнутой шеей и маленькими ушами коне приближается сейчас к Каджетской крепости, где томится в плену прекрасная Нестан. Он пришпорил коня, и тот, вытянув шею, стрелой помчался вдоль кукурузного поля. Рассекая грудью воздух, конь быстро примчал его, но не к Каджетской крепости, а к старой, почерневшей мельнице.
3
Мельница работала. Возле нее толпились крестьяне. Поодаль стояли арбы. В толпе Корнелий узнал старика Годжаспира Гелашвили, с сыном которого, Галактионом, он служил на батарее. Дымя трубкой, Годжаспир беседовал с крестьянами. Корнелий поздоровался со всеми, спрыгнул с лошади, скрутил цигарку и попросил огня. Крестьяне с любопытством разглядывали его. Годжаспир достал трут, положил его на кремень и высек огонь.
— Ты, Годжаспир, все еще кремнем пользуешься?
Старик удивился, откуда всадник знает его имя. Корнелий назвал себя. Отия Мдивани рассказывал ему, как отец Годжаспира, крепостной крестьянин, поселился некогда на участке, откупленном у своего барина, отца Отия. Никто во всей деревне не умел так хорошо выращивать кукурузу и виноград, как отец Годжаспира, и это свое мастерство старик передал сыну. Потому-то Отия издавна так охотно сдавал ему землю в аренду.
О Годжаспире Корнелию много рассказывала мать. И сам он помнил, как в дни его детства старик давил виноград в доме Мдивани.
Словно великан, влезал Годжаспир в огромную давильню. Его большие сильные ноги становились багровыми, как только он погружал их в груду виноградных гроздьев. Он давил ягоды своими широкими ступнями, и виноградный сок алым ручейком стекал по желобку в бассейн. Отсюда его переливали в огромные чаны, зарытые в землю. А к давильне подъезжали новые арбы с виноградом, на который, словно воробьи, набрасывались Корнелий и его сверстники.
Тут же, во дворе возле давильни, сидели крестьяне, арендовавшие землю у Отия Мдивани, и управляющий имением. Он следил, как девушки чистили подвозимые арбами початки и затем корзинами сносили их в кукурузник. Во дворе было шумно. Младшие сестры Терезы, Тамара и Елена, без конца шутили и хохотали, а дедушка Арчил и бабушка Дареджан, покрикивая то на них, то на деревенских девушек, отдавали распоряжения. В те осенние дни работа в господском дворе не прекращалась до полуночи. Часто работали и при луне, вздрагивая от холодка, который осенью, шурша пожелтевшими уже виноградными листьями и сухими стеблями кукурузы, приносил ночной ветерок.
Узнав, что Корнелий едет на станцию, Годжаспир решил, что он
