институте?
Он продолжал щебетать, но я уже отключился. Потряхивало. Чувствовал себя, как будто в тело влили чужой крови – агрессивной, вдохновлённой, мощной. Так было на каждом спектакле; я ждал этого. Но в этот раз было чересчур. Я сделал ещё глоток – что-то очень приятное, с лимонной кислинкой, – кивнул Антону Константиновичу и попытался встать. Качнулся, упал обратно на скамейку.
– Творческий экзостинг, – сочувственно кивнул он.
– Что?..
– Вы сколько в профессии?
– Года… полтора.
– А. Тогда простительно, что не знаете, – улыбнулся Цыглинцев. – Экзостинг – это среднее между «экстаз» и «exhausted» – истощённый. Получается что-то вроде «измученный экстазом».
Измученный экстазом. О да. Это сейчас про меня. Особенно много дал и вытянул сегодня диалог Мельника и Изольды. Это был далеко не самый яркий, не самый динамичный отрывок пьесы. Но я любил его – ревниво, болезненно; играя, каждый раз представлял, что говорю всё это не зрителям – отцу. Он умер, а мы так и не помирились. Я знал, это будет висеть надо мной всегда. Но этой сценой я словно обращался к нему, словно раз за разом просил у него прощения.
Здравствуй, Мельник, путник, мастер. Вот сошлись дороги наши.
Что там дальше? В чьей мы власти? Нам никто, никто не скажет.
Оборвутся тропы вскоре или через сто столетий —
Мало проку знакам верить. Расходиться страшно в ссоре.
Простыми словами туда, куда уходят люди, не дотянуться. Но с помощью кукол… Кто знает. Может быть, батя слышал.
Звенели струны, тонко и яростно пели флейты. Ночь наваливалась на шатры ощутимой тяжестью: пригибало к земле, скручивало утомлённые плечи, ныли кисти, зудела кожа – кажется, от Арабеллы по пальцам пошла лёгкая аллергия. Я поднял руку к лицу, вгляделся в свете искусственного трепещущего огонька. Так и есть: мелкие красные пупырышки, знакомая сыпь. Так поначалу бывало с каждой куклой. Привычка. Притирка.
Я допил. Стало лучше, легче; удалось поднять голову и нашарить взглядом Антона Константиновича.
– Кто такой Рокатански?
– Артур Иваныч. Критик кукольного театра.
Мне показалось, он произнёс это с придыханием и излишним пафосом – будто кого-то цитировал. Интересно, этот Рокатански тоже знает меня по видео? Коршанский предупреждал, что некоторые спектакли снимает и даже стримит – надо же на что-то жить молодёжной секции, – но я и не знал, что он активно выкладывает их в интернет. Подозревать не мог, что вот так вот чудно́ обрёл популярность…
Какой длинный, длинный день.
Когда меня отпустило настолько, что лица перестали двоиться, а горизонт – заваливаться, я опёрся о спинку скамейки и встал. Цыглинцева к тому времени уже и след простыл. Я поставил стакан на скамейку, сказал в темноту за кустами сирени:
– Спасибо.
Взял кукол и пошёл к шатру чревовещателя.
Каждый шаг давался всё легче; с каждым метром дорога всё больше напоминала пружинистую, пористую поверхность, как следует оттолкнувшись от которой я наконец мог бы, пожалуй, взлететь.
Внутри клубились мощь и упругость; изнутри хлестала сила, в сосудах бился адреналин. Я был готов. Я знал, что в этот день справлюсь с чем угодно.
…Мне помнилось, что шатёр стоит едва ли не в центре ярмарки, но, подходя к нему второй раз, я понял, что ошибся. Гигантская лиловая полусфера упёрлась в землю почти на отшибе. Огни и музыка остались сзади; тропинки сужались под моими глазами, ветвились и истончались ветки над головой. Ленты ограждения упали, вились по влажной почве, как блестящие змейки. Единственный тусклый фонарь горел над самым входом, и я не столько шёл, сколько плыл во тьме на этот рыжий язык огня.
Не было никакой толпы. Не было ни души.
Я подступил вплотную – шатёр навис ночной пряной громадой, – одёрнул полог и, поглубже вдохнув, вошёл внутрь.
Тьма. Бескрайняя тишь. Звёзды по всему куполу – словно я оказался в обсерватории. Белые, лиловые, зелёные, красные, далёкие и близкие, повсюду, по всем краям и местам.
Звёзды в пустыне кажутся такими близкими.
Так вот почему Ираёль. В том рассказе про лётчика это была пустыня. Я опустил глаза под ноги и понял, что кроссовки зарылись в мелкий, светящийся песок.
Я забыл, что надо дышать. Заколотилось сердце. Я пытался скорей привыкнуть к темноте, и постепенно впереди выплывали, мерцая над песком, неявные очертания. Я искал человека; искал какой-то центр композиции, ядро этой обсерватории. Видимо, в стены шатра были вмонтированы зеркала или отлично отражающая фольга – границ не было. Это и вправду походило на пустыню…
Горячий, хищный ветер взъерошил волосы.
– Эй! Есть тут кто?
Голос подхватило, понесло, раздробило, отражая. Я попятился, резко развернулся. Где выход? В бесконечности звёздных стен не было ни щели, ни намёка на дверь.
Я сжал пряжки рюкзака. Пластмассовые рамки привычно впились в ладони, и я выпалил:
– Где я найду Звездочёта?
Слова сорвало с губ, развело на десятки голосов. Зазвенели стеклянные подвески; запел сверчок.
– Где я найду… где я найду… я найду… найду…
Я прокашлялся, начал снова, тонко и громко, стараясь перекрыть звон:
– Где…
– Ничего не спрашивай, – проскрипел голос из ниоткуда. – Выбирай своё счастье!
Меня раздваивало. Всё существо рвалось назад, в привычную трёхмерную вселенную, где не было искажённого белого пола, перегоняющего барханы ветра, звёздной пыли… Но ноги несли вперёд. Шаг. Шаг и ещё. Я подошёл почти вплотную. К чему? Не знал; чувствовал, что передо мной что-то есть, совсем близко, руку протяни – достанешь.
Завыл сквозняк. У ног закрутился песочный вихрь. Зажёгся крохотный жёлтый свет – как тусклая электрическая лампа. И в полушаге я различил высокий деревянный столик. Почти пустой; только бумажный кулёк, белый, как песок, мятый, как те пакеты, в каких продают фастфуд навынос. Чья-то крупная, толстая рука, вырастая из-за стола, нависала, перебирала пальцами.
Почему-то на ней было всего два пальца.
Лампочка потухла. Но звёзды вокруг разгорелись ярче, и в полной тишине, в разноцветном мигании я разобрал, что это не рука. Это кукла.
Меня тряхнуло. Рвануло, как рыбу, заглотившую крючок. Рот наполнился кровью.
– Выбирай своё счастье, – скрипнул голос.
Я с лесками, с мясом сдёрнул куклу и побежал к выходу. Пальцы обожгло, будто я схватился за ручки кипящей кастрюли. Я закричал. Но выпустить не смог бы, даже если бы захотел: кожа на подушечках пальцев размякла, намокла, прилипнув к раскалённой кукле.
Я рванул наугад. Запутался в полотнах. Толкнулся в стенку шатра – та упруго оттолкнула меня внутрь. Я задохнулся от хлынувшего, резанувшего по лицу холода… Где-то, слепо тычась в воздух, верещала оголённая чревовещательская рука.
– Эй! Эй!
Голоса своего я не слышал. В ушах звенело,
