придётся отделить от затылка Изольды её второе лицо; он откладывал это, сколько мог, он уже вынул спрятанные под мантией Звездочёта лишние руки (на месте, родимые), кое-как прицепил к торсу Арабеллы остатки хвоста, выпил ещё несколько стаканов воды…
Откладывать дальше было некуда. Утро вступало в свои права, за окном уже вовсю щебетали птицы, а Безымянный должен был родиться, пока длится восход, обязательно, непременно…
Встряхнув руками, чтобы снять напряжение, Олег раздражённо велел:
– Чем тут маячить, принеси лучше кофе. Пожалуйста.
Катя, хлопнув дверью, вышла. Отослав её, Олег взял в руки Изольду, повернул к себе спиной, дотронулся губами до светлых крупных локонов.
– Прости, милая.
С влажным, неприятным чпоканьем, с налипшими на него волосами отделилось второе лицо. Хотя… Не совсем лицо; на дрожащей ладони Олега оказалась маленькая голова – правда, приплюснутая, половинчатая, клочковатая, меньше, чем у других кукол, но…
Он посмотрел в будущие глаза – пустые провалы, однотонно-чёрные. Глубокие, как окна в расселённом неживом доме; чем-то они походили на его собственные глаза в зеркале, на глаза персонажа с той картины Мунка[26]…
Олег потряс головой и поскорей положил Изольду на стол, настоящим лицом кверху, чтобы не видеть безобразный дыры на затылке. Электричество мигнуло, в глазах на секунду вспыхнуло, и на миг ему показалось, что ладони забрызганы сверкающим красным.
Он ещё сильней замотал головой. Нет. Нет. Даже если у кукол есть кровь, она не может быть такой же красной, как человечья.
Изольда глядела бесстрастно, серьёзно, скупо.
– Прости, – одними губами выговорил он.
Оставался Мельник.
Прежде чем прикоснуться к любимой, самой страшной, самой дорогой кукле, Олег выдохнул, откинулся, вновь поболтал в воздухе руками, расслабляя горячие, потные пальцы.
Разбирать кукол. Это было страшно, это было почти святотатством, это не укладывалось в голове. Но вместе с тем с каждым новым движением, которое приближало воплощение Безымянного, на шее всё туже, всё плотней затягивал петлю экстаз.
Женские, кстати, у него были ноги. Тонкие и белые, никогда не видевшие солнца под покровом гибкого зелёного хвоста Арабеллы. Эта женственность стала особенно заметна, когда Олег приложил ноги к корпусу; корпус рядом с ними преобразился – визуально вытянулся, стал больше напоминать полноценное туловище. А вот ноги казались бледными макаронинами, бескостными змейками. Олег решил прикрепить их в последнюю очередь – или, по крайней мере, после рук и лица.
Лицо – вернее, вполне себе голова, чуть плосковата, конечно, но на вкус и цвет, – подошло к туловищу, как влитое. Село, словно было намазано клеем, примагнитилось с мягчайшим щелчком, который был так тих, что, вполне возможно, просто почудился.
В этом был плюс. Минус был в том, что совершенно не было шеи. Это было ожидаемо – откуда ей вырасти, – но теперь силуэт напоминал оплывшую свечу, мешок со слегка перетянутым горлом, поделку из пластилина. Но не куклу. Не человека.
Олег спросил себя, с чего он решил, что восьмая кукла вообще должна быть похожа на человека. Да, состоит она из частей человеческих. Вернее, кукольных, но подобных человечьим. Но в целом… В целом…
В целом Безымянный с лицом без глаз выглядел жутко, и Олег поскорей вложил в мрачные, чуть поблёскивавшие провалы круглые глаза: в левый – Онджеев, в правый – Орешетин. Они встали легко, прилипли тут же. Но перед его собственными глазами по-прежнему стояло пустое, незрячее лицо.
Олег зажмурился, пытаясь проморгаться, прогнать эту картинку.
Где-то он читал, что белый – отражение всего спектра. Но, судя по тому, как бельма Безымянного стягивали весь свет – от окна, из масляной лампы, от слабых утренних бликов на глянцевой тумбе, – белый был поглощением.
Олег криво улыбнулся и потянулся к Мельнику. Теперь уже нечего было скрывать, как тряслись пальцы, – он знал, Мельник почувствует это. Мельник был продолжением его руки; как можно скрыть дрожь от самого себя?
– Мне очень жаль, – прошептал он. Пробежался пальцами по пышным, воздушным прядям. Обвёл его крохотные брови. Поднёс к лицу и, едва отдавая себе отчёт, поцеловал в оба глаза. – П… П…
Прости? Поверь, мне правда не хочется это делать? Но мне хочется! Ты выполнил своё предназначение. Это законный финал. Это новое рождение… Венец моего поиска…
То, что Олег собирался сделать – при условии, если это свершилось бы с живым человеком, – должно было без сомнения убить Мельника. Можно жить без руки, без ноги, без глаз. Можно жить с ранами и рубцами на теле. Жить без сердца обыкновенно не выходит.
Но это ничего; оказалось, у Мельника их было два – не зря, не зря во время спектаклей ему чудился этот дробный перестук… Два неровных, похожих на неряшливые бусины, шарика, неподвижные, обложенные ватой. Маковый с яркими синими прожилками и голубовато-зелёный, напомнивший пузырёк в аквариуме.
Олег протянул руку, пронёс её сквозь расстёгнутый кафтан, вспоротую обивку корпуса, плотные ленты, обвивавшие проволоки каркаса, сквозь мягкую, тяжёлую и плотную начинку. Коснулся второго, аквариумного, шарика. Палец едва ощутимо кольнуло. В номере резко запахло тиной и речной гнилью.
Тогда Олег дотронулся до другого шара. Показалось, что синева взвихрилась, потеснив маковую дымку, но нет: всё было недвижимо, спокойно. Он обхватил шарик тремя пальцами и опасливо сжал, ожидая, что если не потолок провалится, то, как минимум, молния ударит в утреннем молчаливом небе.
Слишком молчаливом. Он вдруг сообразил, что умолкли даже птицы.
Всё затихло.
Не встретив никакого сопротивления, Олег потянул шар на себя. Всё было гладко, а потом кто-то дотронулся до его собственного сердца – нажал и безжалостно надавил, брызнула внутрь кровь, полопались, потрескались, как мелкие трубочки, пульсирующие сосуды… Олег согнулся, схватился за грудь, рухнул лицом в стол, в разобранных, растерзанных кукол, в помертвевшего Мельника, со щёк которого схлынул румянец, взгляд остановился, рот приоткрылся маленькой ловкой «о»…
– Олег? Олег?!
Хлопнула дверь, завизжала Катя, бумажный стаканчик упал на пол, окропив дверной коврик горячим кофе.
– Олег!
– Это он, он, – прохрипел Олег, сминая на груди потную футболку. – Он пытается ожить… Тянет из меня…
Катя схватила недособранного Безымянного, занесла руку, словно хотела швырнуть его об стену.
– Стой, дура! – заорал Олег, вскакивая. Времени перехватить её руку не оставалось; он просто повалил её на кресло, разжал пальцы, тяжело дыша, освободил остов восьмой куклы. – Это… Это Безымянный… Ноги осталось только…
– Посмотри на себя! – шёпотом закричала Катя. Глаза у неё были совершенно безумные. – Ты еле дышишь!
Он и вправду втягивал воздух с хрипом, и внутри кололо, резало, словно разошлись, разломились и тёрлись друг о дружку осколки рёбер.
– Ничего… Я соберу, и всё будет хорошо. Сейчас.
