Они сидели в кабинете Арсентьева. На верхней полке шкафа аккуратной шеренгой жались книги, оттиски журнальных статей. Николай хорошо знал их. Это были труды Леонида Сергеевича. Ниже стояли учебники, справочники, каталоги, и повсюду авторы ссылались на Арсентьева, приводили его формулы, пользовались его коэфициентами. Он по праву считался одним из создателей теории автоматического регулирования. Николай и Семен гордились своим руководителем, верили каждому его слову, незаметно для себя подражали его вежливым, холодным манерам (что, впрочем, не удавалось никому из них).
Какое же право имел Николай Корсаков, молодой инженер, сомневаться в справедливости его слов?
Он принудил себя слушать Арсентьева, но с первой же фразы мысли снова закружились, свернули в сторону.
«К вопросу о влиянии того-то и того-то на построение круговых диаграмм». А зачем нужны эти круговые диаграммы? Ведь мы ими никогда не пользуемся. Вот их, действительно, жизнь не требует. «К вопросу о влиянии…» — усмехнулся Николай, — голая, мертвая теория. «Да ведь Арсентьев просто кабинетный книжник», — неожиданно для себя подумал он. Подумал и спохватился. Так ли это? Но мысль была не случайной, она уже неслась, обрастая прошлыми сомнениями, выворачивая из недр памяти забытые наблюдения. Арсентьев не любил и не умел заниматься экспериментом. Опытное доказательство не имело в его глазах никакой цены. С начала своей работы на объекте Николай особенно, остро ощущал этот недостаток начальника отдела. Арсентьев с пренебрежением отзывался о заграничных теоретиках и в то же время безропотно принимал на веру трескучую рекламу фирменных приборов. Непростительной, смешной стороной оборачивалась перед Николаем Корсаковым почтительная робость, с которой этот крупный ученый относился к американским инженерам. Раньше Николай считал, что Арсентьев презирает, с неохотой снисходит до порученного его отделу объекта. Теперь ему ясно, — Арсентьев боялся этой работы. Боялся потому, что она привела за собою жизнь. И стоило ему столкнуться с ее горячим, трепетным пульсом — он спасовал. Пусть пока чутьем, но Николай твердо знал, что Арсентьев не прав. И это поддерживало его. Ничего, что сейчас ему не найти веских возражений, зато и Арсентьеву его не убедить. Пройдет время, и нынешняя разумность доводов Арсентьева утратит свой смысл, как оставленный позади верстовой столб…
— Я вижу, вам тяжело расставаться с вашим замыслом, — сказал Арсентьев.
Николай поднялся, взял со стола свою тетрадку.
— Тяжело, — сказал он, — настолько тяжело, что я с ним не расстанусь. Я буду ждать, Леонид Сергеевич. Жизнь должна оправдать его.
— Ну что же, буду рад, — сказал Арсентьев, — а пока что… — Вежливо улыбаясь, он развел руками.
При нагрузке ось ротора получала значительное смещение. Подшипники крошились, летели, горела смазка. Чтобы создать для них нормальные условия, нужно было срочно выяснить характер перемещения оси. Юра, не задумываясь, приладил к торцу оси конец длинной стрелки, полагая по отклонению другого конца наблюдать движение оси. Однако, к его удивлению, громадная скорость вращения ротора истерла металл стрелки в месте соприкосновения с осью за несколько минут, спутав все показания. Песецкий, не придавая этому особенного значения, посмеялся над Юрой и установил стрелку из более твердой стали. Повторилась та же история. Он снова сменил стрелку — и опять безрезультатно. Тогда он приварил к стрелке победитовую пластинку, но даже и победит — самый твердый из известных ему сплавов — вел себя на таких скоростях не лучше сливочного масла. Ось стачивала победит быстрее, чем они успевали закончить первый цикл измерений. Песецкий пошел на хитрость — насадил на торец оси колпачок из мягкого металла. Единственное, что ему удалось, — несколько увеличить время истирания стрелки. Пустяковая на первый взгляд задержка вырастала в серьезную проблему.
— Придется подобрать такое сочетание двух металлов, которые бы одинаково истирались, — решил Песецкий. — Дьявольски нудная работа.
— Ничего, при вашем сочетании характеров можно подобрать все что угодно, — приободрила Анна Тимофеевна.
Песецкий потребовал разъяснений. Они иногда устраивали пятиминутную разрядку, «мозговой душ».
— Пожалуйста. — Анна Тимофеевна улыбнулась. — Упорство и злость Николая Савельевича, плюс энтузиазм и самоуверенность Юры, плюс ваша конструкторская изворотливость и самолюбие, Песецкий.
— Позвольте, — серьезно спросил Николай, — какую злость вы мне приписываете?
Анна Тимофеевна смутилась, замахала руками, и Николай понял, что вопрос ей неприятен. Его задело то, что Юра и Песецкий словно поддерживали ее своим молчанием. Может быть, под злостью они понимают его нетерпение, его требовательность?
— Нет, совсем не то, — вдруг храбро заявила Анна Тимофеевна. — Не считайте нас слепыми, Николай Савельевич, мы прекрасно видим, что если раньше Харкер был для вас выходом из положения, то теперь он вам мешает.
Николай почувствовал себя застигнутым врасплох. Похлопал себя по карманам, достал спички, закурил, чтобы как-то выиграть время. Рассказать? А потом? Разве он, руководитель, имел право в момент самых напряженных исканий охаивать то, над чем они бились, разочаровывать их, уводить в сторону? Его прибор еще не обрел права на жизнь, и если от этого больно на душе, то пусть только у него одного, тем более что он сам виноват в этом, — он выбрал неверный путь. И, вероятно, впервые в жизни, избегая требовательного взгляда своих друзей, он побоялся сказать правду.
— У меня такое впечатление, Песецкий, что вы стучитесь лбом о стенку, — неуклюже перевел он разговор. — Вот теперь хотите потратить неделю на подбор двух металлов, а помните, на фронте? В лоб противника не взять, не выходит, — идем в обход.
Песецкий проворчал:
— Тут от этой проклятой оси никуда не уйдешь.
Все же замечание Корсакова заставило его призадуматься. Он безуспешно испробовал оптический метод, потом стал в месте соприкосновения оси и стрелки менять их формы: иглу соприкосать с плоскостью, шар с шаром, шар с плоскостью.
— Ничего не выходит, — жаловался он, — не подобрать удачной пары, поедом едят друг дружку!
— Говорят, браки заключаются на небесах, — подтрунила Анна Тимофеевна.
— Я холостяк, — скорбно вздохнул Песецкий. — Закоренелый холостяк. В быту я тоже не могу подобрать себе подходящую пару.
Разговор на том бы и закончился, однако вмешалась Люда, восхищенная возможностью поболтать о таком волнующем предмете.
— Счастливые браки… Как же они получаются, Анна Тимофеевна?
Анна Тимофеевна почему-то порывисто пригладила волосы, закраснелась и ответила с непонятной для мужчин горячностью:
— Во всяком случае не при помощи такой механической подгонки, какой занимается Песецкий. Связь между двумя людьми должна, мне кажется, быть прежде всего духовной, ну, как мы говорим, — индуктивной.
— Какой? — переспросил со своего места Николай.
— Духовной.
— Нет, а потом какое слово?
— Индуктивной, — повторила Анна Тимофеевна, и все недоуменно посмотрели в сторону Николая. Глаза его сверкали такой озорной радостью, что все, еще не зная чему, тоже заулыбались.
— Неужели вы не поняли, Песецкий? Ай-яй-яй! Не доходит? — Николай позволил себе какую-то долю минуты насладиться общим любопытством. — Связь между осью и стрелкой надо сделать буквально индуктивной, — весело сказал он. — На ось надеть диск и пропустить его через магнитные полюса. При вращений диска магнитный поток будет меняться о зависимости от смещения оси.
К вечеру они, яростно подгоняя друг друга, закончили и испытали новое устройство. Оно действовало безукоризненно. Анну Тимофеевну утвердили в авторстве и, взявшись за руки, сплясали вокруг нее «танец взаимоиндукции».
Николай, оставив товарищей веселиться, вернулся к своему столу, раскрыл папку, где хранились расчеты его регулятора. Он чувствовал себя виноватым. Сегодня еще раз он помог харкеровской модели. Работая над ней, он непрестанно ревновал себя к своему детищу. Он отдавал лучшие свои мысли противнику, и недостойному противнику, потому что теперь возможность сравнения открывала ему незамеченные доселе дефекты американского образца.
Песецкий позвал его посмотреть результаты замеров.
— Сейчас, — сказал Николай, с досадой захлопнул папку и тотчас опомнился: да какое ж он имел право сердиться? Ведь обдумывая свой прибор, он совершал преступление перед государством — тратил исподтишка время и силы, предназначенные для другого…
Он выдвинул ящик в столе с твердым намерением подальше запрятать свою папку и не возвращаться к ней. Среди вороха старых бумаг ему попался тот злополучный номер американского журнала. Рассеянно перелистывая, увидел слева у заголовка статьи незамеченный раньше портрет мистера Харкера.
