Толстомордый мужик за стойкой неторопливо с аппетитом расправлялся с куриной ножкой, всю подернутую желе, и, отрывая зубами куски белого мяса, принялся жевать с таким очевидным удовольствием, что мне казалось, что сейчас грохнусь в голодный обморок от желудочных судорог и спазмов. Я мучительно выждал, когда освободился дальний стол, пристроился так, словно ел здесь. Посмотрел на тарелку с недоеденными щами, сломил внутреннее сопротивление, взял ложку и до чистоты все вылизал. Такая же участь постигла второе.
– Ты что объедки ешь? – укоризненно спросила меня внушительного размера женщина грозного вида в белом переднике и с подносом в руке.
Я чуть не поперхнулся от ее слов.
– Есть хочу! – чистосердечно признался я.
– Детдомовский? – спросила она. Мне это слово слабо было знакомо, но я сообразил, что оно каким-то образом объясняет мое поведение, кивнул головой в знак согласия, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.
– Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?!
– Всегда готов, – утвердительно кивнул я головой.
Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. «Господи чего еще надо?!
Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после – сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.
Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули на улицу из хлебного места.
Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну – так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них, чуть ли не насильственно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня с головы до пяток и коротко сказала: «С тебя будет толк при одном условии – ты должен полюбить то, чем собираешься заняться». Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.
Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.
– Евгений, вернись домой, тебя простят, – она с надеждой посмотрела на меня.
– К Тихомировым я не вернусь! – твердо заявил я.
– Что ты такое говоришь?! – ужаснулась она.
– Правду, в которую никто не хочет верить, – запальчиво воскликнул я. – Они ведь вам звонили?! – догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. – Они уже накапали Вам доверительно, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?
– Ты не прав, – укоризненно посмотрела на меня Айседора.
– Да? – я вызывающе посмотрел на Айседору. – Если попрошусь пожить у вас, пустите?!
Айседора замялась, все стало понятно и без ее слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении. Я больше не хотел, чтобы она меня понимала, как это было раньше.
Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама – Любовь Дмитриевна.
Увидев меня, она перестала улыбаться.
– Михаила нет, он с ребятами пошел гулять. Элл не слышал звонка, выполз в коридор.
Все замялись, получилась картина Репина «Не ждали». – Я не заметила, что он уже пришел? – оклемалась первой Любовь Дмитриевна. – Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником.
Элл послушно поплелся в комнату.
– Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?
– Конечно, тетя Люба, – саркастично произнес я. – Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.
– Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! – губы Мишкиной матери негодующе задрожали.
Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.
– Тихий, погодь! – крикнул мне с пятого этажа Элл.
Я подождал друга на улице.
– Элл, ты мне друг?!
– А, что?! – не понял моего вопроса Миха.
– Друг или нет?! – настаивал я на ответе.
– Не знаю, а что ты хотел? – растерянно спросил Элл.
– Я так и думал! – проговорил я сиплым голосом.
– Тихий, ты чокнутый? – не понял моего сарказма Элл, но мне уже было все равно.
– Знаю, – кивнул я покорно головой в знак согласия. – Что дальше?
– Вернись к своим, ты ничего им не докажешь своим протестом.
– У моих протест – всего лишь привычный рефлекс на жизнь, – произнес я.
Мне уже было понятно, что Элл стал по другую сторону баррикад от меня. – Плыви Элл, домой. Все рассосется, если не самостоятельно, то хирургическим путем.
– Вернись домой, – настаивал Элл, – и все будет по-старому.
– Не будет!
– Как же ты теперь?!
– Не знаю, – честно признался я. – Что-нибудь придумаю, – я горько улыбнулся. – Я теперь большой мальчик!
– Вернись!
– Странно, все меня об этом просят, только не они, – я повел плечами, как бы сбрасывая невидимый груз.
– Но, ты же виноват?
– В чем?! – взбеленился я.
– Ну, не знаю, – замялся Элл. – Просто так не выгнали бы?!
– Я не собачка, чтобы меня выбрасывать на улицу? – я подошел ближе к другу. – Тебя же Элл ни разу из дома не выгоняли на улицу, чем же я хуже тебя?!
Сверху послышался грозный голос Любови Дмитриевны: «Миша, домой!» Элл жутко смутился и, не сказав мне больше ни слова, побежал на пятый этаж в теплую свою квартиру.
Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой, и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец, рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, такого быть не может, – успокаивал я себя. – Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, за то буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Секунды ожидания как будто растягивались в года. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он поднял голову и посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись, и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.
– Кто там? – спросила из кухни мать.
– Ошиблись квартирой, – отец посмотрел на меня и закрыл дверь.
Я все понял. Тупая боль сжала сердце и стала частью меня. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль – боль быть отверженным, ненужным. Смириться с этим трудно. Власть этой боли то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.
Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.
Я снова молча пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту – фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности – величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам, как тени проскальзывали одинокие человеческие фигуры.
Усталость давила на все клапаны, мне никуда не хотелось идти. Я закрыл глаза, в голове все поплыло. Вся моя жизнь показалась мне одной сплошной темной дорогой, по которой двигаются, как тени, и другие люди. У дороги множество еще более темных переулков, и многие идущие сворачивают в эти переулки в надежде, что коротким путем выйдут к свету. Я мечусь, как раненый, по улице, мне так хочется выйти к свету, но и сигануть в переулок страшно, вдруг попаду в тупик…
