Усталость давила на все клапаны, мне никуда не хотелось идти. Я закрыл глаза, в голове все поплыло. Вся моя жизнь показалась мне одной сплошной темной дорогой, по которой двигаются, как тени, и другие люди. У дороги множество еще более темных переулков, и многие идущие сворачивают в эти переулки в надежде, что коротким путем выйдут к свету. Я мечусь, как раненый, по улице, мне так хочется выйти к свету, но и сигануть в переулок страшно, вдруг попаду в тупик…
Тогда я первый раз переночевал на картонной подстилке за лестницей в подъезде. Когда утром выполз на улицу, морозный туман рассеялся. Показалось солнце, мертвое и холодное, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи. Легкие снежинки перестали сыпаться на землю. Улицы были серыми и безлюдными. В школу я не пошел. Целый день, как неприкаянный, я носился по городу, протопав его вдоль и поперек. Вечерело, уставший и голодный, я сидел на скамейке и тупо смотрел на мимо проходящих меня людей. Никогда еще дни не были для меня такими долгими и мрачными.
Три-четыре дня я снова ничего не ел, еле держался на ногах. Ночевал, где попало, чаще в подъездах, в подвалах и чердаках было жутко холодно. В Пентагон не ходил, чтобы никого не довести до сердечного приступа своим запущенным видом. Выглядел я истинным доходягой: лицо помятое, бледно-серое, под глазами синие круги, волосы жирные и слипшиеся.
Я уже и не помню, зачем забрел в «Санта-Барбару», так называли городской парк из-за полукруглой арки перед входом. Наверное, мне хотелось инстинктивно быть поближе к людям.
В парке активно бурлила ночная жизнь, шастали люди, они спрашивали, нет ли у меня курева, как будто на моей физиономии было написано: «Магазин открыт». На скамейках сидели мужчины: по двое, по трое, оживленно разговаривая между собой; пары вставали и уходили, на их места садились другие. Я спиной чувствовал ощупывающие, настороженные взгляды, казалось, даже различал чуть слышный шепот, доносящийся со скамеек. Было здесь и много пожилых, их вид и взгляд были опустошенными, как у бомжей, которые уже потеряли надежду, когда-нибудь вернуть свой первоначальный человеческий облик. Среди пацанов, которые стояли чуть поодаль отдельной стаей, я узнал Комара. Мы увидели друг друга. Он смерил меня удивленным взглядом и, что-то негромко сказал, стоявшему возле него парню; оба гадко засмеялись. Мне показалось, что они смеются надо мной. Комаров был моим одноклассником по Пентагону. Я интуитивно чувствовал – вечернее сборище мужиков и пацанов в Санта-Барбаре происходит не случайно, это напрягало.
С тоскливой безнадежностью я всматривался в темноту необъятного неба, чувствуя себя брошенным, одиноким. Меня снова захлестнула волна ненависти к усыновителям и Петровичу.
Возле меня присел мужик – плотного сложения, хорошо одетый, грубоватое лицо.
– Замерз?! – участливым тоном спросил он. Его лицо озарила приятная, доверительная улыбка. Он придвинулся ближе ко мне.
– Нет, – сдавленным голосом ответил я, нервно облизав губы.
– Да нет, замерз, – и мужик заботливо прижал меня к своему пальто.
Внутри у меня все сжалось и напряглось, особенно когда чужие мужские руки коснулись моих продрогших пальцев и стали их согревать, растирая. Лицо мужика оказалось совсем близко: холодные глаза, тяжелый нос, грубые губы, я инстинктивно отпрянул.
– Смотрю, ты совсем замерз?! – участливо произнес мужик. – Глотни, – он достал из внутреннего кармана пальто плоскую бутылку. – Это коньяк, он тебя согреет.
Я жадно сделал два глотка, горло сначала обдало кипятком, что выступили слезы на глазах, но потом жар стал приятно разливаться по всем конечностям тела.
– Ну, как? – заботливо спросил мужик, и как бы невзначай обнял меня за плечи. Я не знал, отдернуть мне его руку или нет, и решил, что лучше ничего не делать.
– Тепло, – моя голова продолжала приятно кружиться от принятой дозы коньяка, я расслабился, и внутренние тормоза совсем снялись.
– Проблемы?! – продолжал расспрашивать мужик в таком же участливом тоне.
– Меня выгнали из дома, – под воздействием выпитого, усталости, я уже не испытывал к мужику неприязни и настороженности.
Мне захотелось говорить, поделиться пережитым. Мне нужны были свободные уши и сочувствие. Я рассказал мужику обо всем: и об усыновителях, и о Петровиче, и о мытарствах после Петровича. Он молча слушал меня, не перебивая, иногда только сострадательно покачивая головой.
– Тебе, значит негде переночевать?
– Да, – обреченно произнес я, опустив голову.
– Тогда пойдем ко мне домой, я здесь недалеко живу? – предложил он, и столько в нем было искреннего сопереживания, что я безбоязненно согласился. – Ты, наверное, и есть хочешь, – заботливо поинтересовался мужик. Голодный желудок, словно почувствовал невидимый запах еды, активно заурчал в животе. – Тебя как зовут?
– Женя.
– Красивое имя, – я пожал плечами: имя как имя, ничего особенного.
– Сколько тебе лет? – продолжал он расспрашивать меня.
– Четырнадцать скоро будет.
– Хороший возраст, – довольно улыбнулся мужик. – Мне нравится такой возраст: уже и не ребенок, но и не взрослый – подросток.
Я не придал значения его словам, мне хотелось есть и спать. Я резко поднялся со скамейки, и меня, как былинку, качнуло с одной стороны в другую.
– Ты опьянел? Бывает, – и мужик широко улыбнувшись, по-свойски похлопал меня ниже пояса. – Пойдем ко мне домой, хорошо отдохнешь!
И я пошел.
Жил мужик действительно недалеко от Санта Барбары, в пяти минутах ходьбы. Было уже очень темно, когда мы зашли в подъезд пятиэтажки, молча поднялись на третий этаж.
– У меня немного бардак, завтра поможешь мне прибраться.
Я кивнул головой в знак согласия. Мы вошли в квартиру.
– Ты хорошенький, – он эту фразу твердил мне несколько раз, и до меня идиота, ничего не доходило. У меня напрочь улетучился страх, притупился нюх. До этого я никогда с незнакомцами не общался, а тут… даже пришел домой…
Я вошел в неубранную квартиру, на журнальном столике валялась еда и две бутылки водки, одна из которых была наполовину пустой.
– Выпьешь, еще для согрева? – поинтересовался мужик.
– Не хочу!
– Тогда не будем тянуть время и приступим, – он стал спешно скидывать с себя одежду, приближаясь ко мне.
– К чему приступим, – с тревогой спросил я, чувствуя, как у меня холодеет сердце.
Он ехидно улыбнулся.
– Не ломайся, все вы одинаковы: сначала корчите из себя святую невинность, а потом требуете денег, – мужик присел возле меня на диван и начал одной рукой расстегивать на мне рубашку, левая рука щупала меня за ширинку. Я ничего сначала не мог сообразить, мои глаза от ужаса расширились. Мне хотелось кричать: «Помогите!!!»,- но перед глазами все плыло с ускоряющей быстротой.
– Что вы делаете? – выдавил я из себя с трудом.
– Приятное себе, – и мужик осклабился, и повалился на меня, придавливая волосатой грудью.
– Я не хочу, – закричал я.
– Кто тебя спрашивает, сосунок, – глаза мужика сузились от гнева, он ударил меня по лицу. – На халяву все захотел, – сопел мне в ухо злорадно козел, его губы нагло впились в мои. – Халяву надо отработать и ты ее по полной программе отработаешь.
Я настолько оцепенел, что не оказывал абсолютно никакого сопротивления. Необъяснимая слабость овладела мной, мой мозг еще отчаянно боролся, но тело его уже не слушало, оно было совсем чужое. Мужик сгреб меня, от страха я зажмурился.
– Дурачок, получи удовольствие и другим дай, – сладострастно шептал он, проникая своей рукой в запретную зону.
От его губастых поцелуев меня чуть не стошнило. Козел шершавой волосатой рукой заглушил мои детские крики, и началась пытка, которая, казалось, длилась без конца. Казалось, стены надвинулись и вот-вот раздавят меня. Я отчаянно просил у Бога смерти, но он меня не слышал, наверное, был в это время чем-то занят, после этого случая у меня с Богом натянутые отношения – мы просто не общаемся с ним.
Я вырвался на время, меня всего трясло. Козел прошел на середину комнаты, налил себе водки в грязный стакан и выпил залпом, потом вдруг схватил стакан и с силой швырнул его об стену. Послышался звон разбитого стекла, осколки посыпались на пол.
– Ну, что продолжим нашу трудную любовь, – и его лошадиное лицо смотрело на меня разгоряченно и победоносно.
– Не надо, – заскулил я.
– Надо!
Он схватил меня и снова повалил на диван.
– Лежи смирно! – сопел в ухо мужик, сломив окончательно мое сопротивление.
Я был, как в тумане, мельком увидел самодовольное лицо козла, после чего устало закрыл глаза и провалился в бездну.
Дальше нет смысла описывать. В той квартире у козла умерло мое детство. Моя жизнь разбилась вдребезги, на миллионы мелких осколков. Я себя чувствовал замаранным, запятнанным, и хотел только одного – умереть. Покончить с собой назло усыновителям, Петровичу, назло всем, чтобы все они поняли, что в моей смерти виноваты исключительно только они, чтобы все они после моего ухода мучались, страдали, как страдал я, чтобы им было также невыносимо больно, как было больно мне. Мне хотелось своей смертью их наказать.
