-Инни! Инни!
Ташта был потоком, он был ветром, и она была ветром вместе с ним. Они летели на юго-запад, освещенные обеими лунами, и его бока мерно вздымались под ней, а шея опускалась и поднималась. Потом она краем сознания почувствовала, что гнедой устаёт. Она же загонит его!..
Аяна тянула его за гриву, останавливая, умоляя замедлиться, и вот он перешёл на рысь, потом на шаг. Она похлопала его по взмыленной шее.
Две луны моргнули и погасли над ней.
10. Его сокровище
– Ну наконец-то, – сказала олем Нети, гладя лоб Аяны маленькой сухой ладошкой в старческих пятнах. – Шулаг, милая, что ж ты так. Ты ж его чуть не потеряла.
Аяна моргнула раз, другой, и ещё. Лицо олем Нети плыло перед её глазами, темнея и размываясь. На его месте проступали другие черты. Круглое, темно-золотистое лицо со сморщенной кожей, маленький нос, темные, раскосые, пытливые узкие глаза. Медные серьги в сморщенных мочках ушей, расшитая войлочная шапка с нитями красных мелких бусин по обеим сторонам лица.
Аяна дёрнулась к животу обеими руками.
– Не бойся. С тобой твоё сокровище. Сберегли. Всё хорошо, милая. Поспи. Теперь спокойно поспи.
– Я правда думал, что ты возненавидишь меня, – сказал Конда, целуя её снова и снова. – я боялся этого больше всего на свете, потому что поддался безрассудному порыву. Я желал тебя так сильно, что всё же поддался ему. И только когда я очнулся, до меня дошло, что же я натворил. Я привязал тебя к себе. Лишил возможности жить счастливой жизнью. Иметь семью. Ты, наверное, ещё не понимаешь этого, но, став старше, поймёшь.
– Конда, тебе надо стать поэтом. Ты так владеешь словом! В ваших арнайских стихах столько надрыва. Я слушала их и удивлялась. У тебя сейчас вышло не хуже. Неужели ты думаешь, что привязал меня к себе тем, что испортил меня?
Он сжал зубы так, что они скрипнули.
– Я прошу тебя, перестань это повторять. Откуда ты взяла это слово? Стой, не говори. Я убью этого Верделла.
– Ты никого не убьёшь. Это же не он меня испортил, – сказала Аяна.
Эта игра ей не надоедала.
Конда зарычал, придавливая её к постели.
– Хватит, умоляю! Хватит!
– Ну а как тогда это называть?
Он замолчал.
– Не знаю. Тут не подходит ничего из того, что мне известно. Сделал своей? Нет. Присвоил? Погубил? – он отстранился и посмотрел на неё, прищурившись и потирая пальцем переносицу. – Странное слово, кстати.
– Ты сделал меня своей задолго до того, как я пришла к тебе сюда. Нет, не так. Я сделала себя твоей. Твой рассказ никак бы не повлиял на это. Я вообще не думаю об этом, когда ты рядом. Мне это неважно. Когда я смотрю на тебя, я не думаю о том, хотела бы я иметь детей. Я думаю немного о другом.
Пылинки беззвучно оседали на пол, подсвеченные лучом, заглянувшим в окно каюты.
– Да, и об этом тоже, – сказала она чуть позже. – Но я думаю, не тревожит ли это твоё сердце. Как ты сам относишься к этому? Если ты спокоен, то и мне не о чем тужить.
Она смотрела на Конду, и от неё не укрылось, как дёрнулись его ноздри при этих словах.
– Значит, ты всё же... – прошептала она.
Он закрыл глаза и вздохнул.
– Раньше я не понимал Пулата. Он уничтожал и женщин, и своих сыновей, заранее зная, что и те, и другие рано или поздно погибнут. Младенцы – в утробе, матери – в родах или после, мучаясь от невыносимой боли потери. Я и сейчас не понимаю его, потому что он делал это с одной целью – чтобы труд его жизни не пропал. Ему недостаточно было рождения здоровых дочерей. Но я стал задумываться, каково это – быть отцом. Глядеть в чьё-то лицо, которое является отражением твоего. Брать чью-то маленькую руку в свою ладонь и видеть, как в хрупких сосудах под полупрозрачной кожей бежит твоя кровь. Узнавать собственные движения, когда кто-то стряхивает чернила с пера, вынимает клинок, натягивает лук или едет верхом. Мне было просто любопытно. Но я увидел тебя, и узнал тебя. И теперь мне кажется, что то, что я испытываю к тебе, могло бы обрести плоть и кровь, если бы не моя болезнь. И такое дитя было бы в сто раз желаннее, чем тот наследник, которого хотел получить Пулат. Но этого никогда не случится, и, конечно, мне больно от этого. Но ты, Аяна, ты моё сокровище. У меня не будет сокровища дороже тебя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она была его сокровищем. Она шла к нему на другой край мира, и несла ему ещё одно сокровище, в десять раз желаннее, в сто раз дороже. Она несла его в себе.
11. Степь
– Ну и лютый же твой коник, – сказала Далэг, которая ехала наравне с повозкой на своей мохнатой лошадке и на ходу чинила рукав чьего-то халата. – Он нас всех чуть не перегрыз, когда мы тебя на повозку перекладывали.
Она перекусила нитку щербатым зубом и спрятала иголку в один из бесчисленных кармашков на большом кожаном тюке, закрепленным у седла за её спиной.
Ташта бежал с другой стороны от повозки. Аяна повернула голову, но борта были слишком высокими. Она не видела, привязан ли он, или бежит сам.
– Мы его не привязывали, – рассмеялась Далэг, будто читая её мысли. – Он с тебя глаз не сводит, прямо как мой Апта – с меня. Уже две недели прошло, как мы вас нашли, а он всё беспокоится. Как ты его так приучила?
Апта сидел рядом с Аяной на повозке. Он завилял золотистым хвостом, услышав своё имя, прижал уши и облизнулся.
– У вас очень красивые собаки, – сказала Аяна. – Они как будто вылеплены из последнего закатного луча на светлом склоне горы.
– Красиво говоришь, Аяна-шулаг, – рассмеялась Далэг. – Когда мы пригоняем овец к восточной границе Фадо, те, кто первый раз приехал на торг, смотрят на наших собак с жалостью и видят лишь тонкое тело и торчащие рёбра. А потом они впервые глядят на них, летящих с ветром над степью, и видят, как они разрезают воздух, подобно стреле, выпущенной из лука. И больше не видят тонкие кости и худые рёбра, а видят стремительную золотую искру, горячо преданную хозяину.
Апта спрыгнул с повозки и подбежал к Далэг, прыгая рядом с её мохнатой рыжей лошадкой.
Верделл ехал где-то позади. С той ночи, как на неё напали в Хасэ-Даге, Аяна перекинулась с ним от силы двумя фразами. Далкер, падая, вскинул руку с ножом, и теперь у Верделла от брови и до скулы красовался свежий, ровный, красивый шов. Аяна зашила его, как только пришла в себя.
– Милая, это и так заживёт, – сказала Айдэр, пытаясь уложить Аяну обратно в повозку, пока та старалась осторожно вытеребить тонкую нитку седы из рубашки.
Но Аяне не хотелось, чтобы у Верделла оставался шрам, и потом он ещё почти три часа спал рядом с ней, пока действие сонного отвара не закончилось. Она с благодарностью вспоминала, как Сола убедила её взять голубоватый флакон с очень крепким зельем... на всякий случай.
Таким же отваром Воло опоил Конду, увозя его от неё. Всё, что ей осталось – одна его рубашка. Аяна так отчаянно прижимала её к носу, что у неё начинали течь слёзы, но запах перца, дымной сладковатой стружки и пряных трав уже почти пропал. Она перебирала гладкую плотную ткань пальцами, ища место, где всё ещё оставалось хоть немного запаха, и тихо рычала от бессильной ярости, не находя. Она ещё с земель сакихите спала с его рубашкой в обнимку. Верделл сначала смущался, глядя на это, но спустя какое-то время сам стал поднимать рубашку и класть с ней рядом, если просыпался и видел, что Аяна выронила её из руки. Он понимал Аяну, потому что, по-видимому, помнил про Лойку и тосковал по своей боевой подруге, к которой успел прикипеть душой.
Они ещё в Олар Сир условились не говорить ничего про Лойку. Аяна настолько тревожилась от этих воспоминаний, что её руки и шея начали чесаться, как у Коде, который отчаянно переживал за Тили и за их с ней малыша.
– А что если она сбежит на островах Ласо? – спрашивал Верделл, вцепившись в тёмные вихры, и Аяна вздрагивала и чесала руки.
– А что с ней сделают, когда привезут в Ордалл? – спрашивала Аяна чуть позже, на другой стоянке, и рука её замирала с гребнем, которым она расчёсывала волосы. – Что с ней будет там?
