– Но так же можно обвинить кого угодно в чём угодно! – возмутилась Аяна.
Верделл пожал плечами.
– Ну, я не знаю. А как ещё?
– Я тоже не знаю. Но это неправильно.
– Если дело запутанное, и стороны не могут прийти к соглашению, тогда, поймав преступника, устраивают суд. Все участники заварушки приводят своих свидетелей, и суд разбирается, кто виноват. Кто побогаче, подкупает свидетелей, кто победнее – надеется на лучшее.
– То есть вообще неважно, кто на самом деле виноват?
– Частенько так бывает. Когда я помогал маме в прачечной, они с другими катьонте делились сплетнями, и об этом тоже говорили.
– Это ужасно, Верделл.
– Я тоже так считаю. Некоторые вещи у нас очень несправедливы. Как отец с мамой вообще отпустили тебя туда, к нам?
– Как ты вообще отпускаешь меня, отец? – спросила Аяна, завязывая мешок и садясь рядом с отцом на кровать. Шош сидел у порога комнаты и смотрел на них.
– Если я попробую тебя остановить, это будет означать, что я смирился с тем, что Лойку увезли на другой край мира. Но отпуская тебя, я рискую потерять и тебя, Айи. Это невыносимо. Ты всё ещё ребёнок. Я сказал Соле, что сам пойду с Верделлом, но она сказала мне: «Брат, Лали сойдёт с ума, если ты уйдёшь. Она только оправилась, и держится за твоё здравомыслие, как за соломинку». Тогда я решил, что не пущу тебя, оставлю дома. И Сола сказала, что тогда ты не простишь меня.
– Она так сказала?
– Она сказала мне, что ты до конца жизни будешь вспоминать, как я не пустил тебя за любимым. Айи, а как же Алгар? Почему именно этот клятый Конда?
Молчание было невыносимо тяжелым.
– Это был глупый вопрос. Милая, я не могу запереть тебя. Я представляю, как мы с мамой попытались бы запереть Олеми или Нэни. Или кто-то бы попытался запереть нас с ней. Ты сильно изменилась за эту зиму. Мы все изменились. Я не знаю, к лучшему ли. Эти люди принесли с собой не только свою болезнь, но и что-то, что не вызывает жара, и при этом столь же заразно. Алгар собирает рыбаков и ходит к плотнику в верхнюю деревню, потому что теперь его преследует желание построить корабль. Близнецы бредят тем, как бы им побывать в других краях. Лойка была лишь первой пташкой, упорхнувшей от нас. Я был бы слепцом, если бы не видел этого. Ты уйдёшь с этим мальчишкой, и я буду верить, что однажды ты вернёшься домой, и Лойка будет рядом. Скажи, ты сама не боишься?
– Боюсь, отец. Я боюсь, что в лесу или за лесом нет прохода дальше. На картах Конды там ничего не отмечено.
– И тогда ты вернёшься.
– Я не хочу сейчас думать об этом. Но да, тогда я вернусь.
– Отец сказал, что мы с тобой защитим друг друга, Верделл. И ещё он сказал, что уже отпустил меня, когда Конда пришёл и сказал, что хочет, чтобы я уехала с ним.
14. Память
– Когда мы напились в твоей комнате... Ты говорила, что поцеловала одного парня, своего жениха, но на самом деле думаешь о другом. Я подумал, что ты говорила про меня, помнишь? Но потом кир Конда пришёл на твой день рождения, такой всклокоченный, со своей кемандже. Когда он играл тебе, и ты смотрела на него, мне показалось, что я подсматриваю за чем-то запретным. А потом ты улыбнулась. Мне было страшно от той улыбки. Я пошёл за тобой, и думал, что ты сделаешь с собой что-то нехорошее, такое у тебя было лицо. В тот вечер я всё понял. Мне до сих пор стыдно, что я тогда подумал, будто твои мысли – обо мне. Ты шла к нему босиком, оставляя кровь на снегу, и я не думаю, что твой отец смог бы запереть тебя. Вряд ли вообще кто-то мог бы тебя запереть.
Аяна передвинулась и легла рядом с ним, обняла его и гладила по голове. Верделл тоже обнял её.
– Когда мы в прошлом году выходили из Ордалла, я и подумать не мог, что меня будет обнимать кирья, и я буду обнимать её, и при этом меня никто не будет порицать. Когда я увидел тебя, ты чем-то была похожа на Лойку. Только Лойка повеселее. Но чем больше проходит времени, тем больше ты мне кажешься похожей на мою маму. Когда ты обнимаешь меня, я не чувствую неловкости или стыда. Это как будто я упал с дерева и ободрал коленку, а мама гладит меня по голове. Ты так сильно изменилась за то время, пока я тебя знаю.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ты тоже. Мы выросли, Верделл. Ты говорил, что родился в июле. Когда твой праздник рождения?
– Во второй половине. Двадцатого числа. За неделю до дня рождения Конды.
– Осталось чуть больше месяца. Тебе исполнится шестнадцать. Совсем взрослый станешь.
– Дома мне бы подарили хорошую лошадь и клинок. Но через месяц мы, скорее всего, всё ещё будем в степи.
Аяна помолчала. Она кое-что вспомнила, и это тревожило её.
– Верделл, а можно задать тебе вопрос?
– Да. Задавай.
– В том постоялом дворе... – Она почувствовала, как Верделл напрягся. – Ты ударил того человека ножом. Это выглядело так, будто тебе привычно движение... Наши скотоводы так забивают животных. Быстро, одним ударом, чтобы не испугать.
Верделл отодвинулся от неё, и в лунном свете она видела его лицо.
– Откуда ты знал, куда и как бить? Я бы растерялась, даже если бы у меня был очень большой нож. Я бы просто махнула им, но твоё движение... оно было будто отточенным.
Верделл вздохнул.
– Это долгая история. Не очень люблю это вспоминать. Меня забрали в большой дом, когда мне было восемь. Почти четыре года меня учили манерам, верховой езде, обращению с луком, самострелом, клинками и ножом. Всех кирио учат этому с детства. Мой отец, Исар... кир Салке Исар, решил, что всё же не хочет отказываться от внебрачного сына. Он занялся моим образованием. Но его жена, кира Атойо, была в бешенстве из-за того, что он изменял ей. Она требовала избавиться от меня. Она устраивала такие скандалы, что кир Исар наконец не выдержал. Он хотел отдать меня учиться на катиса, но к нему тогда пришёл Воло. Он сказал: «Как ты представляешь этого шалопая чьим-то наставником? Отправь его в море, пусть учится морскому делу. Он будет далеко отсюда, и твоя кира наконец успокоится. Пулат будет ему прилично платить, и однажды он, может быть, устроит свою судьбу». Так в двенадцать лет меня отправили юнгой на «Ласточку». Мы ходили на ней вдоль побережья до Дакрии и обратно, и пару раз до Ровалла. Однажды Воло пришёл к капитану и спросил, как мои успехи. С ним ещё был Конда. Капитан сказал, что я ничем не выделяюсь, и Воло сказал, что это уже успех, что я ничего не сломал и не поджёг. Понимаешь, кирья, со мной вечно происходили какие-то неприятности.
– Понимаю, Верделл. Охотно верю.
– Ну вот. И кир Конда сказал: «Давай-ка заберём его на «Фидиндо», Воло. Мне кажется, этот парень довольно смышлёный. Есть в нём что-то такое...». Воло сомневался, но согласился. И два года назад я впервые отправился с ними. Конда стал учить меня дальше. Он учил меня обращаться с ножом и бить так, чтобы человек уже не встал. Он учил меня, где есть точки на теле, попав по которым рукой, ты на какое-то время обездвижишь человека, и у тебя будет время убежать. Учил меня вырываться из захвата и самому захватывать так, чтобы твой противник не вырвался. Брать за шею, чтобы твой противник... никогда не смог больше дышать. И когда я увидел тебя там в окне, и как тот ублюдок схватил тебя, я ворвался в комнату и не думая пырнул ближайшего, как учил меня Конда.
– Конда... Конда учил тебя этому?
Аяна потрясённо смотрела на него. Он нахмурился.
– А что?
Она вспомнила руки Конды, то, как он касался её. Он сделал ей больно лишь один раз, когда она сказала, что её поцеловали вопреки её желанию, а он схватил её за плечо и спросил, почему она не сказала об этом раньше. Его пальцы были как раскалённое железо. Его хватка была такой, что на плече остались следы. Единственный раз ей было больно тогда. Всё остальное время, когда он касался её, брал её за шею, запястья, обнимал, гладил по лицу и спине, она задыхалась, но не от того, что он душил её: это было мучительно приятно. Она плавилась в его руках. Она горела без него.
