Хламом для взрослого Даррен вообще было все, что не несло в себе никакой практической пользы. Конечно, он пришел к такому выводу не тогда, в восьмилетнем возрасте, и совсем не сразу. Эта мысль росла, пускала корни и укоренялась в нем годами. Еще только перебираясь в новый мир больших городов и возможностей, он чувствовал ментальный раскол между старым и новым Дарреном: между смутным предчувствием ностальгии и желанием взять с собой частичку дома и стремлением перечеркнуть все, что было до этого, сжечь все мосты, начать жизнь с чистого листа. Сначала никакие избитые метафоры не смогли сломить боевой дух старого Даррена. Он привез с собой кучу вещей, которые (таков был план) должны были напоминать ему о доме и тем самым смягчать острые углы происходящих в его жизни радикальных перемен. Поначалу так оно и было, повсюду в его первой квартире были расставлены крошечные окошки в прошлое. Однако со временем внешние изменения стали оказывать свое тлетворное влияние и на внутренний мир Даррена, и тогда окошки стали биться, а их осколки ранить гораздо сильнее, чем трудности, от которых те должны были защищать. Настало время избавиться от них. Перебираясь в новую квартиру, в ту, где он жил сейчас, Даррен выбросил все старые, привезенные из дома вещи, при этом некоторые из них были буквально сожжены в ритуальном костре, разведенном в старом ведре. И все углы перемен как—то сразу разгладились.
Он больше не приходил домой к фотографии родителей в безвкусной рамке, которую когда—то сами сделали и подарили им на годовщину его младшие брат и сестра, а значит, не переживал о том, что бы они подумали о нем и он думает о них. Дело было не в том, что мнение семьи сильно волновало его и каким—то образом оказывало влияние на его решения и поступки. Уже нет. Просто думая о них, он понимал, насколько ему безразличны их соображения на счет его жизни, и ему становилось стыдно за такие мысли. Спустя несколько месяцев после торжественного уничтожения семейных реликвий он уже и сам не понимал, зачем притащил с собой всю эту рухлядь, напоминавшую о всем том, что он так сильно презирал и от чего так старательно пытался избавиться. Возможно, причиной тому было не столько желание бросить якорь в тихой, знакомой пристани, чтобы всегда иметь возможность пришвартоваться там, сколько неосознанное стремление следовать общественным нормам. И желание избежать шумного скандала с материнским волнением, когда он отказывается упаковывать принесенные ею ценнейшие пылесборники, которые будут напоминать ему, «что у него всегда есть дом, где любят и ждут», и следующими за этим отцовскими криками, потому что «совсем мать не бережет». Сейчас уже сложно было сказать, в чем была причина его решения не порывать с прошлым сразу, одним рывком. Как бы то ни было, со старыми вещами и старым образом мыслей было покончено, и Даррен стал новым, премного, на его взгляд, усовершенствованным человеком.
Но совершенства никому не дано достичь, и наш главный изъян кроется в нашей слабости. У каждого она есть. И чья—то слабость – это избыток силы. Такой изъян – самый коварный, ведь кому может прийти в голову так его назвать? Каждый из нас хочет называться сильным, уж по крайней мере, никто не хочет считаться слабым. Однако безграничной силы не существует, как не существует и совершенства. Мы растягиваем ее все больше и больше, стремясь спрятать за ней себя, других, тех, кому это действительно нужно, тех, кому не очень. А потом она рвется. Она обязательно порвется, если тянуть ее бесконечно. И тогда человеку, которому она принадлежит, приходится латать ее чем придется: агрессией, апатией, безразличием. Они найдутся у каждого, но надолго ли их хватит? Даррен Сангвин, кажется, был намерен это узнать.
И вот он сидит, человек разумный, возродившийся из пепла им же сожженных воспоминаний, в своем холодном мире из стекла и металла. Он так тщательно выстраивал этот замок равнодушия, что совсем не заметил, как воздвиг его вокруг собственной боли, незаметно копившейся в нем уже много лет. И теперь его разум стал его собственным адом. Он уже и не вспомнит, с чего все началось: с попытки убежать от чужих чувств или укрыться от своих. В настоящем никто не мог до него достучаться, ничто не могло его задеть, а ему было не спрятаться от себя. Он не знал, как усмирить свои мысли и эмоции, и выпустить их было некуда. Они были надежно заперты в построенной им самим цитадели. Если позволить им вырваться на свободу, стены могут рухнуть, и кто знает, каких новых демонов он встретит за их пределами, а со старыми он уже примирился. Он стал рабом своего сознания, сам загнал себя в ловушку, медленно вытягивающую из него силы. Иногда ему удавалось приоткрыть дверцу на волю и вдохнуть ее сладкий аромат, прежде чем дверь захлопнется. И вот он вновь погружается во мрак, блуждает по лабиринтам своей невидимой тюрьмы в поисках выхода.
5
Реклама способна заглушить любую мысль. Даррен очнулся и посмотрел на пустую сковородку. Возможно, не такой уж он высший разум, привычки, во всяком случае, у него весьма плебейские. Он засунул сковородку обратно в переполненную раковину. Там ей и место. Но мысленно он все же пообещал себе избавиться завтра же от грязной посуды. И не в смысле «выбросить ее и купить новую». На самом деле, Даррен любил порядок и чистоту, а потому, в дни, когда в голове у него хоть немного прояснялось, он мог провести несколько часов за уборкой. Это странным образом успокаивало его и изнуряло достаточно, чтобы больше ни о чем думать не приходилось. Но в последнее время просветление не навещало его, поэтому посуда копилась, а пыль оседала.
Долгие часы за работой начали отзываться привычной запоздалой тяжестью, заполняющей голову. Какое уж тут просветление. И так происходило всегда. Он мог не поднимая головы и не замечая времени сидеть за делами и не чувствовать ни капли усталости, а потом, стоило отвлечься, и тогда, бывало раньше, бывало позже, но неизменно утомление давало о себе знать. Правда Даррена эта усталость страшила сверх, казалось бы, разумной меры. Обычно люди, переутомившиеся, да и просто уставшие, в течение дня, с радостью оказываются в любящих объятьях кровати и быстро засыпают. Для Даррена последствия были совсем иными. Стоило его голове коснуться подушки после изматывающего дня, как сознание тут же приободрялось – то ли в отместку, то ли катясь по инерции вниз, на глубину, куда добровольно никто не стал бы спускаться. Оживая, оно порождало худшие видения и фантазии, заставляя сердце биться чаще и яростнее, как будто его владелец физически пытался сбежать от кошмаров. Он мог часами метаться по подушке, заставляя себя карабкаться наверх, к свету, и думать о хорошем, буквально призывая или сон, или солнце прийти и спасти его.
Бессонница могла длиться часами, до самого рассвета, а иногда и дольше – порой она растягивалась на несколько дней. В качестве монстров под кроватью выступали мысли о будущем. Вернее всего одна мысль: пережить завтрашний день. Хотя на самом деле пережить нужно было эту ночь с мыслями о завтрашнем дне. Потому что как только придет утро, все будет иначе, все будет гораздо проще, и ночные метания станут далекими, ничего не значащими воспоминаниями. Но пока, до восхода солнца, впереди виделось лишь множество проблем, ждущих своего решения, на принятие которых он, чувствовал, был не способен. Некоторые из них обещали (или грозили) изменить его жизнь навсегда. Но он уговаривал себя не думать о них, пока они не столкнутся лицом к лицу и бежать будет уже некуда. Все еще может измениться. Решения могут быть приняты за него, проблемы могут изменить траекторию полета и приземлиться в другом месте, в чужой жизни. А завтра уже близко. И через него нужно пройти. Иногда это похоже на движение сквозь пламя. Тогда кажется, что дожить до вечера и не сойти с ума – уже достижение, большего требовать от себя нельзя.
И все это только для того, чтобы встретить еще одну ночь.
Но это была бы не самая страшная из ночей. Все могло бы быть намного хуже. Ведь были ночи, когда он кричал в пустоту, выл как раненый зверь и пытался вырвать сердце у себя из груди. Это были ночи, когда тьма полностью поглощала его, и все его естество молило о прекращении этих мук. В такие моменты его устроил бы любой исход. Даже смерть казалась привлекательней такой жизни.
Поэтому он надеялся на ту, другую ночь, как на благоприятный исход: всего лишь несколько тревожных часов наедине с навязчивыми идеями. Всяко лучше, чем ночь на грани сознания. Меньшее из двух зол. Была, однако, еще одна возможность, которой и воспользовался Даррен в этот вечер, приняв двойную дозу снотворного. Он не любил прибегать к такому решению, поскольку утро после этого не бывало добрым, а порой и весь день протекал с налетом тяжести и сбивающей с ног сонливости. И все же, иногда он сдавался. Пожалуй, достаточно часто, раз нормальная доза стала для него бесполезной тратой времени. Впрочем, всегда существовала вероятность того, что никакое количество медикаментов не сможет успокоить его воспаленный мозг и ему всю ночь придется сражаться то ли с тревогой, то ли с депрессией.
