Он показал на куклу, стоящую у края полки; всех полок над кроватью было пять, а кукол на них — штук двадцать. Та, на которую указывал Матвей, в самом деле была похожа на Лолу. Волосы у нее были черные и прямые, глаза зеленые и длинные, а выражение лица — холодновато-отстраненное.
— Не совсем, — ответила Лола. — Это безымянная красавица из гарема. В которую до смерти влюбился бедный юноша по имени Аль-Мутайям. Папа говорил, что была про это какая-то старинная пьеса, но она не сохранилась. Ну, и мы решили заново ее написать. Для кукольного спектакля.
— Почему для кукольного? — Восхищение сменилось в глазах Матвея вниманием.
— Потому что про такую любовь лучше кукольный спектакль делать, чем человеческий.
— Почему? — снова спросил он.
— Потому что естественнее, когда все это произносят куклы. Отстраненнее, — объяснила она. — В жизни ведь такой любви не бывает, а в куклах есть что-то невозможное.
— Интересный, наверное, спектакль получился, — сказал Матвей.
— Он вообще не получился. Режиссера убили, актеры разбежались, и все развалилось. Я этих кукол уже потом, так просто сделала. На память о себе в юности, — усмехнулась она. — А Аль-Мутайям — вот этот, видишь — на режиссера похож, который спектакль хотел ставить.
— Ты его что, любила, этого режиссера? — осторожно спросил Матвей.
— Никого я не любила. Но я себя с ними со всеми чувствовала человеком, и с режиссером этим, и с его актерами, а потом их не стало. И никого не стало. А вот этих кукол я к сказкам Андерсена делала, когда еще совсем маленькая была, — быстро отвернувшись от Аль-Мутайяма и его безымянной возлюбленной, показала она. — Вот Пастушка, вот Трубочист, а вот Снежная Королева.
Воспоминание о том, как похожего на Аль-Мутайяма кукольного режиссера Тимура Сабирова убили за то, что он происходил из Тавильдары, а не из Куляба, или откуда там следовало происходить, — было слишком тяжелым. А она давно уже приучила себя не предаваться тяжелым воспоминаниям, иначе не выдержать было реальных, нынешних тяжестей.
— Очень профессионально, — заметил Матвей. — Даже не скажешь, что ребенок делал.
— Ты-то откуда знаешь, профессионально или не профессионально? — насмешливо поинтересовалась Лола. — В университете этому учился, или в погранвойсках?
— В университете я государственному управлению учился, — не обращая внимания на ее тон, ответил он. — Начальником хотел быть. А всяких таких штук, вроде твоих куколок, я у мамы на работе насмотрелся. Она у меня искусствовед.
«У тебя же мама педагог, у тебя же папа пианист — какой ты, на фиг, танкист?» — мелькнули у Лолы в голове слова какой-то песенки.
Песенка была хоть и дурацкая, но смешная, и она улыбнулась. Впрочем, она, наверное, улыбнулась бы и без песенки. С Матвеем не хотелось быть настороженной, а хотелось болтать, что в голову взбредет, и показывать кукол, которых делала в детстве, и вспоминать, что говорил, уходя в армию, князь Андрей в «Войне и мире»…
— А вот этих я сравнительно недавно сделала, — сказала она, поворачиваясь к противоположной стене, на которой висело уже не пять, а целых семь полок с куклами. — Это Мертвая Царевна в хрустальном гробу, а это Ветер, Месяц и Солнце.
Хрустальный гроб она сделала из кусочков прозрачного кварца. Он и при дневном свете был красивый, а при электрическом вообще сиял как бриллиант, и Мертвая Царевна в нем выглядела хрупкой драгоценностью.
— А царевич Елисей где? — улыбнулся Матвей.
— В пути, наверное, — пожала плечами Лола. — Я его почему-то в этой композиции не представляю.
— Так, — вдруг сказал Матвей, и Лола взглянула на него с недоумением, потому что голос у него переменился совершенно. — Так… А это кто?
— Это? — Она проследила за его взглядом. — Это фотография.
— На фотографии, на фотографии — кто? Фотографий на стене висело несколько, и Лола не поняла, о какой он спрашивает таким неожиданно охрипшим голосом.
— Это папа на Памире в экспедиции, это мама у нас во дворе виноград собирает, — начала перечислять она. — Это я в первый класс иду. Это папа в детстве со своими родителями.
— Оч-чень интересно… — пробормотал Матвей. — Слушай, Лен, а как фамилия твоего папы?
— Ермолов. Василий Константинович Ермолов. А тебе зачем?
Мама дорогая! — Он быстро провел рукой по тёмно-русым, коротко остриженным волосам и покрутил головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения. — Да быть такого не может!
— Что значит — быть не может? — рассердилась Лола. — Какое тебе вообще дело до его фамилии?
— Да не до его, а до своей! — Матвей сел на край кровати, как будто его не держали ноги, и посмотрел на Лолу так, словно она мгновенно превратилась в привидение. — Это моя фамилия Ермолов, понятно?
Ей ничего не было понятно.
— Ну, значит, мы с тобой однофамильцы, — пожала плечами она. — Очень мило, но ничего особенного. Если бы моя фамилия была Чимша-Гималайская, я бы удивилась. А Ермоловых в России много.
— Ермоловых в России, может, и много, — сказал Матвей, — но дело в том, что точно такая фотография есть у нас дома. Только мы почти ничего про этих женщину и мальчика не знаем. А мужчина — это Ермолов Константин Павлович, отец моей бабушки. Мой то есть прадед. Поэтому, если бы твоя фамилия была Чимша-Гималайская, я бы удивился гораздо меньше.
— Как… твой прадед? — пробормотала Лола. Теперь уже она смотрела на Матвея как на привидение.
— Вот так. Да ты приглядись — я ж на него похож, как брат-близнец. Просто генетическая фантастика какая-то!
Приглядываться к фотографии Лоле было ни к чему: она помнила ее столько же, сколько помнила себя, и знала на ней каждую черточку.
Это был старинный черно-белый фотопортрет, сделанный в профессиональном ателье — наверное, в московском, потому что папа родился ведь в Москве. В углу стояли циферки «1923», значит, ему было тогда всего два года. На этой фотографии он был похож на девочку — вернее, просто был очень похож на свою маму. Лола всегда знала, что этой ее неведомой бабушки давно нет в живых, хотя никаких достоверных сведений о ней не было. Но у нее глаза и даже губы были слишком… трагические, у этой Анастасии Васильевны Ермоловой; с такими глазами долго на свете не живут.
А у ее мужа, папиного отца, глаза были лихие и молодые, и ресницы — как стрелы. На нем был ладно пригнанный полушубок с выпушкой. Папа говорил, что такие полушубки назывались романовскими, их выдавали офицерам в Первую мировую войну, и те долго еще их носили, даже после революции.
Но главным в Константине Павловиче Ермолове были, конечно, не ресницы и не полушубок, а бесшабашное, за душу берущее обаяние, которое сразу бросалось в глаза, которого так много было в Матвее и из-за которого он действительно был похож на своего прадеда как две капли воды…
