Но главным в Константине Павловиче Ермолове были, конечно, не ресницы и не полушубок, а бесшабашное, за душу берущее обаяние, которое сразу бросалось в глаза, которого так много было в Матвее и из-за которого он действительно был похож на своего прадеда как две капли воды…
— Этого быть не может, — растерянно и почти сердито сказала Лола.
— Потому что этого не может быть никогда? — усмехнулся Матвей. — Но это реальность, — передразнил он ее недавние слова. — Хотя, конечно, довольно ошеломляющая… Мы этой фотографии еще год назад в глаза не видели. Мама ее случайно в Италии обнаружила, когда в командировке была, и Константина Павловича на ней узнала. У бабушки его фронтовая фотокарточка есть, но очень маленькая. Он под Сталинградом погиб. Мама говорит, просто остолбенела от того, как я, оказывается, на прадеда в юности похож, — засмеялся он. — И правда, впечатляет! Там еще дневник был, в Италии, этой женщины дневник, но из него мало что можно было понять. Только то, что она с моим прадедом жила, потом за границу уехала, а ребенка почему-то оставила. А раньше, до фотографии, мы ни про нее, ни про ребенка понятия не имели. Странно даже. — Он пожал плечами. — Ну, она, положим, уехала, но сын-то ее куда подевался? Мы думали, он маленьким умер и, может, Константину Павловичу тяжело было об этом вспоминать. Но все равно странно! Чтобы даже дочери своей не сказать, бабушке моей то есть, что у нее брат был… Почему это, не знаешь?
— Это долго объяснять, — с трудом выговорила Лола. Она была ошеломлена гораздо больше, чем он. — Я тебе потом… когда-нибудь расскажу…
— Конечно, расскажешь, куда ты денешься, — весело сказал Матвей. — Уж я тебя теперь в покое не оставлю! Из чисто биографического интереса. Вот так вот всегда и бывает… — элегическим тоном произнес он; в глазах, впрочем, зеленые чертики так и прыгали. — Только совершишь романтический поступок, спасешь девушку от хулигана, только подумаешь: а не полюбить ли мне ее, красавицу? — как она, пожалуйста, оказывается твоя… Кто ты мне оказываешься? — поинтересовался он. — Внучатая племянница?
Нашелся дедушка! — махнула рукой Лола. — Я тебе оказываюсь… Ну да, мой папа твоей бабушке родной брат, а я, значит, тебе двоюродная тетя. Если, конечно, все это правда.
— Правда, тетушка, правда, не сомневайся, — кивнул Матвей. — Какой мне смысл тебя обманывать? Я, знаешь ли, не сторонник инцеста, — важно добавил он. — А го бы, конечно, погодил в кровном родстве признаваться и тебя бы обольстил!
— Когда же ты меня собирался обольщать? — улыбнулась Лола. — Ты же спать лег.
— Доверчивая ты, тетушка, как малое дитя. — усмехнулся Матвей. — Я что, по-твоему, из облаков воздушных сделан? Мало ли что лег! Через полчаса перелег бы.
— А я тебя, конечно, так бы и пустила перелечь! — хмыкнула Лола.
Матвей едва заметно улыбнулся и ничего не ответил. Если бы так улыбнулся и так промолчал любой другой мужчина, Лола не задержалась бы с ответом на эту его неуместную самонадеянность. Но этот мужчина был совсем особенный — он был такой, как будто она его знала сто лет. Ей даже смешно было представить, что он стал бы ее обольщать.
— Ты не обижайся, — сказала она, — но я тобой вряд ли обольстилась бы. Я в тебе сразу что-то такое почувствовала… близкое. Какое уж там обольщение! Мне с тобой сразу было легко, и я этому очень удивилась.
— Почему удивилась? — не понял Матвей.
— Потому что, во-первых, мне легко ни с кем не бывает — характер недоверчивый. А во-вторых, я тоже не из облака сделана и прекрасно понимаю, что одинокой женщине с таким парнем, как ты, через стеночку спать — это по меньшей мере глупо. Но я с тобой собиралась именно через стеночку спать.
— Да теперь уж наплевать, что там во-первых и во-вторых, — махнул рукой Матвей. — Переедешь в Москву, разберемся, какой у тебя характер.
— С чего это ты взял, что я перееду в Москву? — Голос у Лолы мгновенно стал холодным.
— Лен, ты что?.. — Впервые она расслышала в его голосе растерянность. — Как это — с чего я взял? У нас же с тобой даже глаза одинаковые, я же в том самом доме родился, где и твой отец! И бабушка моя там родилась, и мой отец, ты не сообразила, что ли? И это же, считай, твой дом тоже! Там же все и сейчас так, как всегда было, ничего не изменилось, ты что, не понимаешь?!
Если бы он рассердился на ее упрямство, если бы показал уверенность в своем — неважно, родственном или не родственном, но совершенно мужском — праве распоряжаться ее жизнью, Лола знала бы, что ему ответить. Но он не рассердился, и он не собирался ничего показывать — он говорил что-то сбивчивое, взволнованное про одинаковые глаза, а какие же они у них одинаковые, совершенно разные, хоть и у обоих зеленые, но у него молодые и веселые, как весенняя трава, а у нее — как глубокий речной лед, и такие же, как лед, холодные, как будто она не знает! — и он стоял перед нею растерянный, как мальчик… Да он и был мальчик, но при этом он был абсолютный мужчина, в нем так отчетливо чувствовалась та самая мужская сущность, о которой она читала столько всяких глупостей в никому теперь не нужных книжках и которой не было в жизни, — что Лола растерялась и сама. Сначала растерялась, а потом вдруг почувствовала, что горло у нее будто проволокой перехватывает, и она задыхается от всего, что на нее вдруг свалилось, и совсем не знает, что с этим теперь делать, как теперь с этим жить…
И, почувствовав все это, она судорожно сглотнула, потом всхлипнула, а потом разрыдалась так, словно внутри у нее плотину прорвало.
— Лен, Леночка, ну ты что? — Ее лоб как-то оказался прижат к Матвеевой груди, к каменным мускулам. — Ты на меня обиделась, да? Не обижайся, я же пошутил насчет обольстить, то есть не пошутил, а я же не знал, но теперь же…
Он говорил так смешно, он так не понимал, почему она плачет, что Лола улыбнулась сквозь судорожные всхлипы и, не отрывая лица от его груди, пробормотала:
— Я не обиделась… Просто я всегда знала… папа говорил, что… там ничего больше нет, и никого больше нет, и я думала, что… совсем одна, а я… больше не могу-у…
Тут она разрыдалась еще отчаянее и вжалась в Матвея лбом так, что ему должно было бы стать больно, несмотря даже на мускулы.
— Мало ли чего тебе папа говорил. — Матвей погладил Лолу по голове и, положив ладони ей на щеки, оторвал ее лицо от своей груди, заставил ее посмотреть ему в лицо. — Он же не знал, что я на свете есть, а ты теперь знаешь. И мало ли чего у них там было! Может, они все между собой перессорились, ну и что? Я-то с тобой не ссорился, и родители мои тоже не ссорились, и вообще, все это теперь забытый мрак веков! — Он чмокнул ее в нос и сказал уже не растерянным, а обычным своим бесшабашным гоном: — Так что нечего гут слезы лить, можешь прямо сегодня собираться.
