Отдав последнюю дань усопшей, Бахтало надел на шею девочки подвеску, которую женщины назвали амулетом:
— Пусть останется тебе память о матери, — и после паузы добавил, — теперь девочка одна из нас и будет одной из нас! Кто станет для неё матерью?
— Я буду ей матерью! — Вышла вперед Каце, ещё крепче прижимая к себе малышку.
— Ты не можешь взять девочку, Каце, — Возразил Бахтало, — у тебя нет мужа.
— Моим мужем будет Годявир! — Каце подошла к молодому цыгану, не отпуская девочку, с руки, — Перед богами и людьми!
— Годявир ещё слишком молод для женитьбы! — Брови Бахтало сошлись на переносице в одну грозную прямую линию, — тем более, он слишком молод для тебя!
— Не так уж и слишком, всего несколько лет! — Плечи Каце упрямо распрямились, и руки точно бы своенравно уперлись бы в набедренный платок, если бы на руках Каце не держала девочку.
Ох, помнил Бахтало, эту положение рук у красавицы Зоры, если ее руки, с расставленными в сторону локтями прочно упирались на бедрах — тут уж она от своего не отступит. И дочь вся в мать! Ещё тот характер!
Табор молча наблюдал за перепалкой отца и дочери, стоя рядом со свежей могилой неизвестной молодой женщины.
— Перед богами и людьми я беру в жены Каце! — Тихо, но настойчиво сказал Годявир, обнимая одной рукой Каце за плечи.
Со злостью Бахтало выхватил из-за пояса хлыст, замахнулся было на отступников… Но, остановился, посмотрел на табор… В глазах людей ясно читалось неодобрение, у кого-то даже негодование… Да и сам Бахтало понимал, что в другое время, он бы выбрал для дочери более подходящего мужа. А сейчас, из кого выбирать? Неизвестно, когда они встретят своих. Да, и неизвестно, какие общины ещё уцелели после резни… И не время сейчас, устраивать конфликт, люди устали, уже скоро ночь, надо двигаться вперёд, подальше от этого злополучного места…
— Да будет так, — сквозь зубы процедил Бахтало и со всей злости ударил хлыстом по дороге, — раз перед богами и людьми… — и после паузы, уже спокойнее добавил, — Годявир, пока не построим отдельную кибитку для вас, будешь жить в нашей. В вашей слишком тесно…
Годявир молча кивнул и смущенно подошел к новоиспеченной семье: вот так просто, несколько слов и он муж красивой и своенравной дочери баро и… отец для этой малышки. Хотя у самого только недавно усы выросли.
Люди разошлись по своим кибиткам и табор двинулся дальше, оставляя позади безымянную могилу погибшей женщины.
— Как тебя зовут, дитя? — Пыталась разговорить девочку Каце. В ответ девочка молчала и хлопала пушистыми светлыми ресницами. Сейчас, когда девочка перестала плакать, стало отчётливо видно, что у светловолосой малышки, светлые ресницы и… тёмные, почти чёрные глаза. — У тебя цыганские глазки! — Щебетала Каце, — красивые цыганские глазки и волосы. как золото… я буду звать тебя, Мири, потому что ты «моя»!
Через приоткрытый полог кибитки Каце смотрела на убегающую вдаль дорогу, нежно поглаживая светлые волосы Мири. Сейчас, в этот поздний час, тёмные глаза девочки были закрыты, всё ещё подрагивающими веками, а маленькие пальчики крепко сжимали в кулачке амулет — неправильную шестиконечную звезду…
***
На записывание сна у Веры ушло несколько дней, в лицее было много заданий. Пока Вера записывала сон, постоянно ловила себя на мыслях: "Кто была эта маленькая девочка, которую цыгане приняли в свою семью: Вера из прошлой жизни? Или это была её очень дальняя пра-пра-пра-бабка? Почему эти сны начались сейчас, после того, как Вера увидела своего двойника?"
На эти вопросы у Веры не было ответов… Пока не было…
Глава 3. Ведьмино отродье
Вера ждала когда же ей снова приснится "сон с продолжением" истории про цыганского приёмыша — Мири. Но продолжения не было несколько месяцев.
Возможно это было связано с нагрузкой в лицее: близилось окончание полугодия, с обязательными итоговыми контрольными и самостоятельными работами, с рефератами и внеклассной работой, с подготовкой к празднику в лицее и кучей других, самых разнообразных дел. Скучать, безусловно, было некогда. И тем не менее, по прошествии каждой ночи, Вера, с лёгкой грустью, ловила себя на мысли, что ждёт продолжение сна, которого всё не было, до самого начала учёбы. А потом, как бывает на телевидении, видения “включили” и показывали две ночи подряд..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Если первый сон был очень ярким и подробным, то последующие два сна, были короткими и знаковыми эпизодами из жизни цыганского приёмыша. Вера записала в тетрадку и их.
Эпизод первый
Цыгане издревле считали появление детей хорошим знаком. И старуха Гюли, знахарка и уважаемая табором женщина, тоже так считала. Да и сам Бахтало видел, как воспряли духом мужчины и женщины, после появления в таборе детской мордашки.
По сути Мири, хоть и выглядела как трёхлетняя, стала первым ребёнком, появившимся после постигшего их несчастья, поэтому девочку окружила заботой и вниманием вся община. А Каце, вообще, выплеснула на малышку все свои материнские чувства.
Несмотря на постоянную заботу табора, девочка с тёмными глазами продолжала себя вести отчужденно. Мири не шла на контакт с более старшими детьми и не принимала участие ни в играх, ни в жизни табора. Мири ускользала от прикосновений, всех женщин, кроме Каце и старухи Гюли. Впрочем, и Гюли, она только однажды протянула руку. Да и то, чтобы взять из рук старухи засушенную веточку.
Но самое главное — Мири молчала. Каце считала, что девочке просто трудно привыкнуть к чужому языку, поэтому всё своё свободное время она, как могла, учила малышку названию предметов, одежды, утвари, частям тела… В общем, всему тому, с чего начинает изучения мира любой ребёнок. Мири выслушивала, иногда улыбалась, иногда, крайне редко смеялась, но не повторила за Каце ни одного слова. Вскоре с этой причудой свыклись.
Наверное, действительно, спасение Мири оказалось той удачей, которую удалось поймать за хвост. Старые страхи и боязнь церковного преследования, потихоньку стирались из памяти болезненные воспоминания о последней долгой стоянке табора. которая закончилась резней цыган и поджогами их кибиток. Жизнь продолжалась, постепенно налаживалась, всё чаще на пути табора попадались деревни и местечки, в которых мужчинам удавалось подработать кузнецами. А женщины могли за хорошую цену продать искусно сплетенные корзины и, конечно, предсказать счастливую судьбу за звонкую монету всем желающим.
По вечерам к их табору подходили люди, послушать песни под гитару и посмотреть на танцы возле огня. Как правило, угощения гости приносили столько, что еды хватало до следующего пиршества. Всё шло настолько гладко, что Бахтало уже не раз подумывал о зимовке на постоянном месте. Многие эту идею поддержали.
К концу осени табор остановился в одной деревушке. Жители встретили цыган, на редкость, приветливо. Видимо до этой глуши пока не докатились слухи о последнем законе, где местным правителям предписывалось не допускать “люд кочевой, иноземный в города и поселения, чтобы не случилось мора чёрного”. Пострадавших из-за того злополучного закона было много: иноземцы всех мастей и видов, иноверцы и все, кто хоть чем-то отличался от местного населения. Или имел имущества больше, чем местные. Да уж, зависть страшное чувство, возможно даже пострашнее чумы. Встречаясь с другими таборами в дороге, Бахтало слышал немало историй, о том, что местные кумушки, позавидовав золотым серьгам женщин табора, были причинами оговоров, результат которых был один — им опять приходилось бежать и скитаться!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Непонятно Бахтало было одно — зачем другие люди придумывают байки про то, что иноземцы специально распространяют заразу? Какой толк им от этого? Забрать себе имущество табора? Так сколько там этого добра у цыган — кони, кибитки, походная кузня, пестрые одежды и украшения? Так не у каждого табора было столько имущества, у некоторых дрессированные медведи и те были полуголодными и плешивыми, даже коврик у камина не сделаешь. Да и вещи и дома обвинённых в моровых поветриях сжигались, а не раздавались “радетелям”.
