– Плакать, смеяться… На самом деле это ведь одно и то же, – заметила Дженни Пенни.
Я так не думала, но спорить не стала. Уже тогда я понимала, что ее мир очень отличается от моего.
Я обернулась и увидела бегущую ко мне Дженни Пенни; с пухлой верхней губы свисала блестящая ниточка слюны.
– Извини, что опоздала, – выдохнула она.
Она всегда опаздывала, потому что никак не могла справиться с волосами.
– Ничего. Неважно.
– Красивые очки, – похвалила она. – Нэнси дала?
– Ага, – гордо ответила я. – Она надевает их на премьеры.
– Я так и подумала.
– Они мне не велики? – тревожно спросила я.
– Нет, нормально. Но они очень темные. Ты хоть что-нибудь видишь?
– Конечно вижу, – соврала я и едва не налетела на фонарный столб, но при этом все-таки наступила на собачью кучку, пристроившуюся у его основания. Она намертво пристала к подошве и тут же начала вонять.
– Откуда вонь? – закрутила головой Дженни.
– Зима кончается, – вздохнула я, взяла ее за руку, и мы вместе шагнули в знакомые чугунные ворота.
Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, лучше было бы снять очки во время прослушивания; в них я ковыляла по школьному коридору, спотыкаясь, как древний пророк.
– С тобой точно все в порядке? – спросил староста и взял меня за руку, чтобы безопасно довести до дверей.
– В полном, – ответила я, наступив ему на ногу.
Большие двери распахнулись, и из них вылетела Дженни Пенни.
– Ну как? – нетерпеливо спросила я.
– Отлично! – Она выставила вверх сразу два больших пальца.
– Какую роль тебе дали?
– Осьминога. Без слов. То, что я хотела!
– А разве там есть роль осьминога? – удивилась я.
– Нет, – объяснила Дженни. – Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог.
– Нет, это в Ноевом ковчеге все были по паре.
– Какая разница? Тоже ведь Библия. Никто и не заметит разницы.
– Наверное, да, – решила я поддержать подругу.
– Я сама сошью себе костюм, – заявила Дженни, и я вдруг занервничала.
Я зашла в большой зал и с трудом разглядела пятерых сидящих за длинным столом людей. Лишь одно лицо выступало из темноты явственно, как лик всевидящего бога Гора: лицо моей старой учительницы мисс Грогни. Она утверждала, что рождественская пьеса – это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.
– Элеонор Мод? – спросил мужской голос.
– Да, – подтвердила я.
– Ты здорова?
– Да.
– И с глазами все в порядке?
– Да. – Я нервно поправила съехавшую набок оправу.
– Не дергайся! – взвизгнула мисс Грогни, и я удивилась, что она не добавила «богохульница».
– Что ты нам прочитаешь? – спросил мужчина.
– Что?
– Что ты подготовила для прослушивания? – осведомилась мисс Грогни.
Я не подготовила ничего, и меня неудержимо охватывала паника.
– Ну? – не унималась мисс Грогни. – Не тяни.
Я медленно шагнула к краю сцены.
В голове метались странные, разрозненные, ничего не значащие слова, и наконец некоторые из них сложились в единое целое и я узнала знакомый ритм. Всего его я не помнила, но это был любимый монолог Нэнси, и она повторяла его часто, как молитву. Сама я и половины из него не понимала, но надеялась, что комиссия поймет, поэтому откашлялась и объявила:
– Это из фильма «Завет»[5], героиню зовут Джеки. Я готова.
– Начинай, – скомандовала мисс Грогни.
Я глубоко вздохнула и раскинула руки:
– Знаю, что ты не заплатишь ни за туфли, ни за платье. А как насчет аборта, черт тебя подери?! Может, дашь денег хоть на бутылку джина?
– Хватит! – завопила мисс Грогни и направила на меня негнущийся палец. – Ты… замолчи немедленно!
Я стояла в почти полной, добровольно возложенной на себя темноте и слушала, как, сблизив головы, перешептываются члены комиссии. До меня долетали только отдельные слова: «интересно» и «хорошая мысль», но я так и не услышала долгожданных «Мария» или «Иосиф».
В тот вечер мать поставила на стол свою любимую керамическую кастрюлю и открыла крышку. Кухня наполнилась паром и ароматами лука, вина и мяса. Свет был выключен, во всех гладких поверхностях отражалось пламя свечей.
– Жаль, что мы не обедаем так каждый вечер, – вздохнул брат.
Он лишь недавно стал говорить «обед» вместо «ужин». Уже скоро он начнет употреблять словосочетание «высокая кухня».
– А потом можно устроить сеанс, – предложила увлекавшаяся тогда спиритизмом Нэнси, и мать, как бывало часто, строго взглянула на нее, словно говоря: «Не очень удачная мысль, Нэнси. Будь у тебя дети, сама бы сообразила».
– Что-то ты притихла, Элли, – повернулась мать ко мне. – У тебя все хорошо?
Я молча кивнула, опасаясь, что, если заговорю, слезы воспользуются этим и вырвутся наружу. Вместо этого я встала, пробормотала что-то о том, что «забыла его покормить», и бросилась к задней двери. Брат сунул мне в руку фонарь, и, захватив две морковки, я вышла в холодную ночь.
Дом снаружи был совсем темным, и поэтому казалось, что уже очень поздно. Деревянная стремянка у дома покосилась и в темноте притворялась странным горбатым скелетом. Весной ее доломают и разберут на дрова. По черной тропинке я подошла к клетке. Бог уже гремел металлической сеткой; его нос дергался, безошибочно, словно собачий, улавливая запах моей печали. Я открыла задвижку, и он запрыгал в мою сторону. Шерстка в свете фонаря отливала голубым и зеленым. Это была удачная идея Нэнси и моего брата: как-то во время скучных выходных они выкрасили его в два цвета, а потом фотографировались, водрузив кролика себе на головы. Бог любил позировать не меньше, чем Нэнси. Я подняла его и посадила себе на колени. Он был теплым и славным. Я нагнулась и поцеловала его.
– Не переживай, – сказал он слабым, придушенным голоском. – Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо.
– Ладно, – кивнула я, нисколько не удивившись, хотя он заговорил со мной в первый раз.
Потом я увидела, как по дорожке ко мне приближается вытянутый силуэт Нэнси. В руках она держала чашку, из которой в холодное ноябрьское небо спиралью поднимался пар.
– Ну, рассказывай, – сказала она, опускаясь рядом со мной на корточки. – Как все прошло?
Мои губы начали двигаться, но я была слишком расстроена, чтобы говорить вслух; пришлось шептать.
– Что? – переспросила Нэнси, наклоняясь ближе.
Я сложила ладони ковшиком и зашептала прямо ей в ухо.
– Что? Хозяина гостиницы? – возмутилась она. – Жалкого трактирщика?
Я кивнула, чувствуя, как силой удерживаемые слезы сотрясают тело, потом подняла на нее глаза и с трудом выдавила:
– Слепого трактирщика.
* * *
В день представления она вползла за кулисы, напоминая не осьминога, как было задумано, а скорее гигантского тарантула. Мисс Грогни, увидев ее, завизжала как резаная, но, поскольку переодеваться в верблюда было уже поздно, она только приказала Дженни Пенни держаться в самом темном углу сцены и добавила, что если заметит хоть кусочек щупальца, то лично задушит ее большим пластиковым мешком. Младенец Иисус, услышав такую угрозу, разревелся, а мисс Грогни велела ему немедленно заткнуться и обозвала хныкалкой.
Я высунула голову в щель в занавесе и быстро оглядела зал, выискивая мать и Нэнси. Народу сегодня собралось много, не в пример прошлому разу, когда Праздник урожая так неудачно совпал с решающим матчем местной футбольной команды. Тогда всего человек двадцать явились посмотреть представ ление и порадоваться осенним дарам, состоявшим из двух дюжин банок с фасолью, десятка буханок и ящика яблок-паданцев.
Нэнси заметила меня и успела подмигнуть до того, как твердая рука мисс Грогни утащила меня обратно, во времена зарождающегося христианства.
– Ты все испортишь, если будешь высовываться, – прошипела она.
А я подумала, что и без того все испорчу, и сердце у меня сжалось от ужаса.
– Где верблюды? – вопила мисс Грогни.
– Может, им надоело горбатиться? – предположил новый учитель мистер Гулливер, и все засмеялись.
– Не смешно, мистер Гулливер, – обиделась мисс Грогни и попыталась гордо удалиться, но споткнулась о мешок с песком и испортила весь эффект.
– Удачи, – прошептала я Дженни Пенни, когда та вперевалку направилась к яслям с младенцем.
По стене параллельно ей двигалась причудливая тень. Дженни обернулась, улыбнулась мне во весь рот, и я заметила, что для красоты она зачернила два передних зуба.
Свет в зале потух, меня замутило от волнения. Раздались первые звуки музыки. Я вытерла вспотевшие ладони о красную рубашку, оставив на ней влажные следы, надела темные очки и практически ослепла. Своей белой тростью я угодила в зад одной из овец, и та захныкала. Я извинилась перед мисс Грогни и объяснила, что ничего не вижу.
– К счастью, Бог не был так слеп, – пробормотала она, а у меня по спине пробежал холодок.
