– К счастью, Бог не был так слеп, – пробормотала она, а у меня по спине пробежал холодок.
Едко пахла солома, которой были выстелены ясли. Я принесла ее из дома, и она была не очень чистой, но зато совершенно настоящей. Когда в нее уложили Майкла Джейкобса, изображающего Младенца Христа, он тут же начал чесаться. Черты лица у него были грубыми, подбородок чем-то измазан, и он походил на мужичка с черной бородой. С помощью трости я нащупала путь и заняла предназначенное мне место.
Сцена с архангелом Гавриилом прошла благополучно, и я слышала, как зрители одобрительно хлопали, когда Мария Диспонера, новенькая гречанка, забыла свой текст и сказала просто: «Слушай, Мария. У тебя будет ребенок. Иди-ка в Вил-феем». Столь важную роль она получила потому, что у ее родителей был греческий ресторан и мисс Грогни разрешалось посещать его сколько угодно, правда только до тех пор, пока как-то вечером она не начала бить тарелки, хотя остальные посетители вроде и не собирались.
Пастухи казались какими-то вялыми, указывали совсем не в ту сторону, где взошла звезда, а вид у них был такой скучающий и недовольный, будто родился не Сын Божий, а хорек. Три волхва выглядели получше, но потом один из них уронил ларец с благовониями, который на самом деле был фарфоровой чайницей с эрлгреем. Из зала послышался жалобный вскрик, а потом придушенные рыдания: это мать волхва оплакивала гибель фамильного сокровища. Сын, разумеется, не сообщил ей, что собирается взять чайницу. Так же как не сообщал, что таскает ее сигареты. В промежутке между тихими всхлипываниями со сцены вдруг раздался пронзительный визг: это задержавшаяся на сцене овца угодила костлявой коленкой на острый фарфоровый осколок и упала на живот. Трем волхвам пришлось перешагивать через верещащее животное, чтобы покинуть сцену. Положение спасла мисс Грогни, которая во время смены декораций пробралась к овце и утащила ее за кулисы, как волк тащит беззащитную жертву.
Я уже заняла место за фальшивой дверью. Внезапно в нее постучали.
– Кто-о-о та-а-ам? – спросила я так, как меня учила Нэнси, распахнула дверь и вышла на свет.
Аудитория ахнула. Позже Нэнси скажет, что я походила на смесь Роя Орбисона с карлицей из фильма «А теперь не смотри»[6]. Оба персонажа были мне неизвестны.
– Я – Мария, а это – Иосиф. Нам негде остановиться. У вас в гостинице не найдется комнаты?
Сердце у меня колотилось, а язык вдруг стал невозможно толстым и тяжелым. Ну говори же, говори!
– Вам нужна комната? – переспросила я, отступая от сценария.
Мария с Иосифом растерянно переглянулись. Мисс Грогни высунулась из-за кулисы, грозно уставилась на меня и потрясла листочком с текстом.
– Надо подумать, – сказала я.
Молчание в зале ощутимо сгустилось. Сердце у меня стучало, будто хотело выпрыгнуть, а язык по-прежнему плохо слушался. Говори же, говори, снова скомандовала я себе. И заговорила.
– Да, у меня найдется номер с чудесным видом из окна, и цена совсем не высокая. Идите за мной, пожалуйста, – с легкостью разделалась я с двухтысячелетней историей христианства и, стуча белой тростью, повела Марию (уже плачущую) и Иосифа в глубь сцены, к прекрасному номеру люкс с телевизором и мини-баром.
Срочно был объявлен преждевременный антракт, занавес закрылся, а про лежащего в яслях бородатого Младенца Иисуса все забыли. Он недоуменно покрутил головой, перепугался, увидев крадущуюся по стене жуткую паукообразную тень Дженни Пенни, попытался выбраться из яслей, запутался в своем широком одеянии и упал, к несчастью угодив головой прямо в скалу из папье-маше, которая, как мисс Грогни позже станет объяснять полиции, «затвердела гораздо сильнее, чем можно было ожидать».
Его вопли привели в ужас публику в зале, а пока Дженни Пенни пыталась затянуть «Радуйся мир! Господь пришел!», послышались сирены приближающейся полиции и «скорой помощи».
Младенец иисус в коме
гласил первый заголовок. Вместо фотографии Майкла Джейкобса они поместили снимок плачущего волхва, который, кстати, плакал совсем не из-за происшествия, а из-за того, что мать отчитывала его за воровство. Один из свидетелей предположил, что на этом Рождество в нашем городке кончилось, но мой брат с ним не согласился. Он уверял, что Иисус еще воскреснет. Только на Пасху, возразила плачущая в подушку Дженни.
Разумеется, мисс Грогни попыталась свалить вину за трагедию на меня и Дженни и даже заявила об этом в полиции, но они не стали ее слушать. Все дело в несоблюдении правил безопасности, сказали они, и поскольку весь этот бардак (они употребили именно это слово) организовала мисс Грогни, то и ответственность за случившееся лежит только на ее тощих плечах. Уже в самом начале расследования ей придется уволиться, а весь инцидент она предпочтет оценивать с точки зрения веры и неверия. Вскоре она полностью отречется от современной жизни и займется исключительно добрыми делами. И переедет в Блэкпул.
Весь тот день мать пыталась связаться с миссис Пенни, и в конце концов та сама ей позвонила, сказала, что находится в Саутенд-он-Си, ест ракушки и просит приютить Дженни на ночь. Разумеется, мать согласилась и рассказала миссис Пенни обо всем, что случилось.
– Приеду, как только смогу, – пообещала та. – Завтра, ладно? – И будто гиена, почуявшая кровь, с надеждой спросила: – А когда похороны?
– Он пока не умер, – холодно ответила мать и, как выяснилось, ошиблась.
Младенец иисус мертв
гласил следующий заголовок в «Ивнинг ньюз». Взрослые в мрачном молчании передавали друг другу газету. Там сообщалось, что все показатели жизнедеятельности отсутствовали и потому его неверующая семья дала согласие на отключение поддерживающей жизнь аппаратуры.
– Господи, ну и спешка! – воскликнула Нэнси. – Они что, решили сэкономить на электричестве?
– Это не смешно, Нэнси, – сказала мать, пряча лицо. – Совсем не смешно.
Но я сама видела, что отец засмеялся, а Дженни Пенни клялась, что видела, как засмеялась мать. Она любила такие моменты единения семьи. Наверное, потому, что своей семьи у нее не было.
* * *
Мать Дженни Пенни отличалась от моей так сильно, как только может одна мать отличаться от другой. По сути дела, она сама была ребенком и постоянно нуждалась в одобрении окружающих, как бы юны они ни были. «Как я выгляжу, девочки?», «Девочки, помогите мне причесаться», «Я хороша сегодня, девочки?».
Сначала это казалось забавным – как будто игра с новой большой куклой, – но потом ее ожидания и требовательность стали казаться чересчур настойчивыми, а постоянная неудовлетворенность раздражала, как слишком яркая лампа, в свете которой особенно очевидной делалась безнадежно ускользнувшая молодость.
– «Миссис Пенни» звучит так, словно ты говоришь со старухой, Элли. Зови меня просто Хейли.
– Хорошо, миссис Пенни, я буду. Завтра, – обещала я, но у меня так никогда и не получилось.
Ее образ жизни был для меня загадкой. Она нигде не работала, но редко бывала дома. Дженни Пенни тоже почти ничего не знала про свою мать, кроме того, что та любила менять кавалеров и имела множество странных хобби, по большей части цыганского свойства.
– Что значит «цыганского»? – спрашивала я.
– Ну, цыгане – это люди, которые ездят с места на место.
– И вы много ездили?
– Много.
– Это весело?
– Не всегда.
– Тогда почему?
– Потому что нас преследовали.
– Кто?
– Женщины.
Они жили во временном мире временных мужчин; в мире, который было так же просто разрушить и заново собрать, как конструктор «Лего». На стенах висели неровные лоскуты тканей, а дверную раму украшали розовые и красные отпечатки ладоней, отчего она выглядела так, словно убийца шарил по ней руками в поиске выхода. По полу были разбросаны ковры и коврики, а в углу на толстой книге с фотографиями обнаженной натуры стояла лампа под пурпурным шелковым абажуром. Ее свет создавал в комнате атмосферу борделя – чего я, разумеется, не понимала в то время, – но он был красным, тревожным, удушающим, и, когда лампу включали, мне почему-то делалось стыдно.
Наверх я поднималась редко, потому что там обычно спал очередной кавалер, которого роднило с предыдущими пристрастие к ночной жизни, ночным сменам и поздним выпивкам. Зато я иногда слышала шаги над головой, звук спускаемой в туалете воды и замечала встревоженный взгляд Дженни.
– Ш-ш-ш-ш, – говорила она. – Нам нельзя шуметь.
Из-за этого правила мы редко играли в ее комнате. Правда, и играть там было особенно не с чем, зато имелся гамак, под которым на полу был разложен плакат с изображением синего, безмятежного моря.
– Я качаюсь, смотрю вниз и мечтаю, – гордо объяснила мне Дженни. – Где-нибудь там, подо мной, прячется потерянная Атлантида. Приключение ждет меня.
– А ты когда-нибудь видела настоящее море? – спросила я.
