– А ты когда-нибудь видела настоящее море? – спросила я.
– Вообще-то нет, – призналась она и отвернулась, чтобы стереть с зеркала отпечаток маленькой ладони.
– Даже когда была в Саутенде?
– Тогда был отлив.
– Но потом ведь начинается прилив!
– Маме надоело ждать, когда вода вернется. Знаешь, зато я чувствовала его запах. Мне кажется, море мне понравится, Элли. Точно понравится.
Только однажды мне удалось увидеть кавалера. Я поднялась наверх в туалет и, влекомая любопытством, заглянула в спальню миссис Пенни. Воздух там был теплым и спертым, а в ногах кровати стояло зеркало. Большая голая спина во сне казалась топорно сделанной и, наверное, такой же была и в часы бодрствования. Лица его я не увидела даже в зеркале; там отражалось только мое, потрясенное, потому что я смотрела на стену, где миссис Пенни губной помадой написала «Я это я» так много раз, что слова сплелись в сплошной нечитаемый узор и казались уже не утверждением, а вопросом.
Меня восхищала возможность такого разгула фантазии в доме, каким бы странным ни был результат. Это было так не похоже на спокойную симметрию моей жизни: ровный ряд домов с прямоугольными садиками и быт, надежный и предсказуемый, как стулья в столовой. В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.
– Люди делятся на дающих и берущих, – говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. – Я лично – дающая. А ты, Элли?
– Она тоже дающая, мама, – поспешила ответить за меня Дженни Пенни.
– Женщины всегда дающие, а мужчины – берущие, – важно молвила ее мать.
– Мой папа тоже дающий, – возразила я. – Он все время дает.
– Ну, значит, он редкая птица, – пожала плечами миссис Пенни и сразу же сменила тему; она не любила, когда ей противоречили.
Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.
– А книги? – наивно спросила я.
Она слегка покраснела и рассмеялась, но смех был сердитым.
– Вот что, девочки, – объявила миссис Пенни, когда Дженни вернулась, – ваши глупые игры мне надоели. Я хочу вас кое-куда сводить.
– Куда? – заинтересовалась Дженни Пенни.
– Сюрприз, – противно пропела миссис Пенни. – Ты ведь любишь сюрпризы, Элли?
Я промычала что-то неопределенное, поскольку не была уверена, что люблю сюрпризы в ее исполнении.
– Тогда быстро одевайтесь!
Она швырнула нам наши пальто и чуть не бегом бросилась к двери.
Машину она водила плохо и нервно, а звуковой сигнал использовала вместо тарана. Помятый прицеп грохотал сзади, мотался из стороны в сторону и иногда заезжал на тротуар, чудом минуя пешеходов.
– А почему вы его не отцепите? – поинтересовалась я, едва мы уселись.
– Невозможно, – объяснила она, включая первую скорость. – Прикреплен намертво. Заржавел. Если еду я, едет и он. Точно как моя дочка, – громко засмеялась она.
Дженни Пенни смотрела вниз на свои туфли. Я тоже стала смотреть на свои. Пол был усыпан пустыми банками из-под кока-колы, смятыми салфетками, обертками от конфет и чем-то похожим на сдувшиеся шарики. Впереди показалась церковь, и, не включив сигнала поворота, мы свернули на парковку под аккомпанемент сердитых гудков и угрожающих выкриков.
– Заткнитесь! – огрызнулась миссис Пенни и неудачно запарковалась сразу за похоронным фургоном, словно бросая бесстыдный вызов этому транспорту ушедших.
Ее попросили переставить машину, и, очень недовольная, она подчинилась.
– Это же Божий дом. Какая Ему разница?
– Ему – никакой, – возразил похоронный агент, – но мы не сможем вытащить гроб.
Миссис Пенни взяла нас за руки, и мы зашли в церковь. Она шла, чуть наклонившись вперед, словно согнутая горем. Внутри она усадила нас на скамью, выдала по бумажной салфетке и огляделась, мягко и сочувственно улыбаясь скорбящим. Потом в нескольких местах она загнула страницы молитвенника, готовясь к песнопениям, и, положив на пол подушечку, опустилась на колени. Ее движения были уверенными и грациозными – возможно, профессиональными? – с губ непрерывным потоком лились слова молитвы, и впервые с тех пор, как я узнала ее, она, казалось, была на своем месте.
Церковь постепенно заполнялась людьми. Дженни Пенни потянула меня за рукав и знаком пригласила идти за собой. Мы выбрались из длинного ряда скамей, пошли вдоль боковой церковной стены и очутились у тяжелой двери с надписью «Помещение хора». Мы зашли. Внутри комната оказалась пустой и будто герметичной. Находиться в ней было неприятно.
– А ты раньше уже была на похоронах? – спросила я.
– Один раз, – равнодушно ответила она. – Смотри-ка! – Дженни подошла к пианино.
– И мертвеца видела?
– Ага. В гробу. Крышку сняли. Меня заставили его поцеловать.
– Зачем?
– Кто их знает.
– Ну и как это было?
– Будто холодильник целуешь.
Она нажала на клавишу, и в комнате прозвенела чистая нота среднего регистра.
– Наверное, тут нельзя ничего трогать, – испугалась я.
– Да ничего, никто не услышит.
Она еще и еще раз нажала на клавишу. Донг, донг, донг. Дженни закрыла глаза. Постояла, глубоко дыша. На мгновенье поднесла руки к груди, а потом, не глядя, опустила их на черные и белые клавиши.
– Ты умеешь играть? – прошептала я.
– Нет, но я пробую.
Она опять опустила пальцы на клавиши, и на меня обрушилась самая прекрасная музыка на свете. Я потрясенно смотрела на подругу. На ее сдвинутые брови, выражение экстаза на светящемся лице. В этот момент она стала совсем другой; ей не надо было больше притворяться и подстраиваться и преодолевать злобное осуждение, которое преследовало и будет преследовать ее всю жизнь. Она была одним целым. И когда Дженни открыла глаза, я поняла, что и она это знает.
– Еще, – попросила я.
– Наверное, я не смогу, – печально ответила она.
И вдруг всю церковь заполнили звуки органа. Каменные стены комнаты заглушали музыку, но тяжелые басовые ноты отдавались у меня в груди, вибрировали, рикошетом отскакивали от ребер и скатывались куда-то вниз, в темную пещеру внизу живота.
– Кажется, внесли гроб, – сказала Дженни Пенни. – Пойдем посмотрим, это круто.
Она приоткрыла дверь, и мы увидели медленную процессию, двигающуюся по проходу.
Мы ждали на улице, сидя на невысокой каменной стене. Тучи висели совсем низко, над самым шпилем, и все опускались и опускались. Мы слушали доносящееся из церкви пение. Две песни, полные радости и надежды. Мы знали их, но не подпевали. Мы болтали ногами и молчали, потому что нам нечего было сказать. Дженни Пенни пододвинулась и взяла меня за руку. Ее ладонь была влажной и скользкой. Я не смотрела на нее. В тот день наши слезы и чувство вины были не друг для друга, а для кого-то третьего.
– Вы обе такие нудные, – сказала миссис Пенни, когда мы уселись за столик в «Уимпи-баре» и попытались есть.
Она казалась посвежевшей и бодрой, а на ее недавно таком скорбном лице не осталось и следа утренних событий. В другое время я была бы в восторге от блюд, которые мне так редко доводилось пробовать, но в этот раз никак не могла доесть бифбургер и картошку фри и допить большой стакан кока-колы. Аппетит к еде и аппетит к жизни сегодня начисто исчезли.
– Меня сегодня вечером не будет, Дженпен, – сказала миссис Пенни. – Гари обещал, что присмотрит за тобой.
Дженни Пенни подняла на нее глаза и молча кивнула.
– А я поеду веселиться! Веселиться! Веселиться! – объявила миссис Пенни и откусила сразу четверть бифбургера. От губной помады на булке остался след, похожий на кетчуп. – А вам, девчонки, наверняка не терпится вырасти и стать взрослыми?
Я посмотрела на Дженни Пенни. Посмотрела на кружочек маринованного огурца на своей тарелке. Посмотрела на соседний, только что вытертый стол. Посмотрела еще на что-то, только чтобы не смотреть на нее.
Весь вечер у меня перед глазами стоял тот крошечный, короче двух футов, гроб. Мелкие бледные розы и плюшевый мишка. Заботливые руки, несущие его бережно, как новорожденного. Я не рассказала матери, где была утром, не рассказала и отцу; только мой брат узнал все о том странном дне, в который я узнала, что даже совсем маленькие дети могут умирать.
Зачем мы там оказались? Зачем там была миссис Пенни? Что-то странное и неестественное скрепляло их мир; в то время я это только чувствовала, но еще не могла назвать. Брат сказал, что, возможно, их, словно канатом, связало какое-то горе. Или разочарование. Или сожаление. Я была слишком мала, чтобы спорить с ним. Или чтобы до конца понять.
* * *
В поезде метро, отходящем от станции «Уэст-Хэм», взорвалась бомба. Мой отец закончил встречу с клиентом раньше намеченного и находился в это время в вагоне. Он позвонил нам из автомата, чтобы рассказать о бомбе и о том, что с ним все в порядке, в полном порядке, и нам незачем волноваться. В тот мартовский понедельник вечером, когда он вошел в дом с цветами для жены и ранними пасхальными яйцами для детей, его костюм был покрыт густой пылью и пахло от него странно и непривычно – то ли сгоревшей спичкой, то ли подпаленными волосами, – а в уголке рта чернело засохшее пятнышко крови. Когда раздался взрыв, отец прикусил себе язык, а чуть позже, убедившись, что он, как ни странно, совершенно цел, спокойно поднялся и вместе с другими пассажирами молча побрел к выходу и свежему уличному воздуху.
