Для меня подобные советы были внове.
– Как? – спросил я. – Как сказать?
Дядя Шах-Буба остановился. Лицо у него посветлело, в глазах зажглись огоньки. Правой рукой упирая палку в землю, подбоченившись и подняв голову, он обратился к Шалбуздагу:
– Эй, моя священная гора, гора монахов и пиров[21]! Ты неизменный свидетель моей жизни. У твоего подножия я родился и вырос. Перед тобой прошла моя молодость и настигла меня старость. Не хочу я, чтобы она приближалась, но возраст склоняет перед ней свою голову. Моя судьба навсегда связана с тобой: еще маленьким ты, Шалбуздаг, оставил меня сиротой, забрав моего молодого отца. Мой отец хотел взобраться на твою вершину, на самый верх. Но ты сказал: «Это предательство со стороны моих сыновей – пожелать стать выше меня. Будь гордым там, где это необходимо, но не пытайся задеть мою гордость». Но ты заменил мне, сироте, отца: вместе с теми, кто шел на зиярат[22], сколько раз я приходил к тебе на поклон, Шалбуздаг, в надежде получить кусок жертвенного хлеба. Это ты давал мне этот хлеб. Сколько раз я приходил к бездне, превратившейся в могилу отца, сидел там и тайком от всех плакал. Ты, один только ты видел те мои слезы. И у меня в сердце гнездилась мысль подняться на твою вершину и тем самым исполнить несбывшееся желание отца. Но ты сказал: «Милый сын! Будь гордым там, где это требуется, и не наступай ногой на мою гордость!» Ты призвал меня к сабуру. Ты взрастил меня, Шалбуздаг. Чтобы не держать в душе дерзновенную мысль, больше я не приблизился к твоему подножию: перебрался к Красной горе и превратился в дервиша в ее владениях, но сердце свое я оставил тебе, Шалбуздаг-отец. Облегчи его тоску-кручину, милый, найди для него лекарство. – Неожиданно дядя Шах-Буба замолчал. Но когда говорил, он был похож не на пастуха, а на святого, держащего путь на зиярат. Теперь же он, со склоненной на груди головой, напоминал, по его же словам, дервиша; казалось, он отошел от всего мира, печаль и горе заполонили его сердце, полное несбывшихся надежд.
А какое у него горе, я знал. Птицы в моей груди уже не хотели взмыть в небо: они нахохлились и дрожали, словно оказавшись на морозе. Теперь мое сердце окончательно убедилось: этот человек, дядя Шах-Буба, пастух в ватнике и лохматой папахе, обутый в шаламы, не таков, как все остальные люди, он другой, только я не знаю, как его назвать. И я сказал:
– Ты настоящий поэт! Ты, дядя Шах-Буба!
– Эх, сынок, темный пастух разве может стать поэтом? Я лишь горе свое изливаю. Поэты говорят стихами. Поэты по-своему находят красоту, соблюдают свои высокие традиции. То, что зреет в глубинах сердца, они просеивают через сито поэзии, крупные зерна, что остаются на сите, – и есть стихи, а те, кто сумел выбрать эти лучшие зерна, – поэты… У меня нет такого сита…
Мне нравилось говорить о стихах – слова дяди Шах-Бубы открывали передо мной неизвестный мир, и этот мир манил меня. Я почувствовал пустоту тех строк, что выводил тайно от всех, и в душе обрадовался, что никому их не показывал.
– Ты сказал: говори с Богом… Но как? – спросил я.
– Ей-богу, ты хочешь стать поэтом, – засмеялся дядя Шах-Буба. – Знай же: с кем бы, с чем бы ты ни говорил, ты говоришь с Богом, потому что всех, с кем ты говоришь, Он создал. Вот почему, что бы ты ни сказал, надо сказать откровенно и с чистыми помыслами, чтобы слова твои исходили из сердца. Надо стараться так говорить, приучать к этому самого себя. Слово, что ты сказал камню или роднику, цветку или орлу, слышит Бог. Он присутствует в каждом камушке, былинке, роднике, во всем.
– Когда люди говорят друг с другом – то же самое?
– Да. Только каждый человек, когда говорит с другим, совершает свои дела, должен стараться не говорить такого слова, не совершать такого дела, после чего Бог может уйти из него. Иначе он перестанет быть тем, кем создал его Бог. – Дядя Шах-Буба увлекся, видимо, он скучал без собеседника и теперь раскрывал мне свои мысли, неспешно шагая, с огоньками, зажегшимися в карих глазах. – С самим Богом говори в трудную пору, когда в помыслах твоих начинает царить неразбериха, когда ничто и никто, кроме Него, не может тебе помочь… – Вдруг он остановился и тут же обернулся тем дядей Шах-Бубой, которого я всегда знал, на лице его появилась виноватая улыбка. – Извини, друг мой, должно быть, я надоел тебе своими длинными речами… Вот мы и пришли…
– Нет, нет, – запротестовал я. – Я слушаю, ты говоришь об удивительных вещах.
– На сегодня уж достаточно… Вот это – камень Цавдара, – указал он на громадный продолговатый валун, край которого ушел в землю, а другой торчал в воздухе. – Спустимся вниз и окажемся у дома бабушки Тенфе.
С тропинки можно было легко ступить на этот камень. Круто вниз уходил склон, прорезанный другой тропинкой. Виднелась черепичная крыша дома старушки Тенфе, придавленная камнями.
– А кто такой Цавдар?
– Разве я тебе не рассказывал про Цавдара?
– Нет. Я впервые слышу это имя.
– Не может быть!.. Тогда смотри на него. – Он посмотрел на небо. Над нашей головой выписывал круги тот самый орел, которого я впервые увидел, когда перебрался на эту сторону Большой реки. – Он и есть Цавдар. Это я его так назвал… На козлят старухи Тенфе когти точит…
Я наблюдал за полетом орла, не отрывая от него глаз, и сам тоже сделал круг на месте. Я видел его по-другому. Не то что вблизи, орел-то находился высоко в небе, но прозрачно-чистая голубизна неба словно приближала его к нам. «Как было бы хорошо, если бы я был этим орлом, Цавдаром, – подумал я. – Я увидел бы Красную гору сверху, ее другую сторону, место слияния Большой реки с Срединой рекой[23], как на ладони предстали бы передо мной противоположные отроги Шалбуздага и горы Келет…» Я знал, что за Красной горой находится гора Шахдаг, я мечтал увидеть ее, так как говорят, что она расположена в самом центре Лезгистана, потому ее назвали Шахдагом: как шах, вознеслась она над землей лезгин, над остальными горами, полями, лугами, реками, родниками и живущими на этой земле людьми. Я завидовал Цавдару. У него есть возможность все видеть, вот почему он так горделив и спокоен, уверен в себе.
– Эй, парень, спускайся на землю! На небесах ничего не найдешь. Если что и найдешь, то только на земле. – Дядя Шах-Буба дергал бутень, обрывал и бросал верхушки, а мясистые корни клал в карман.
– Возьми, ешь, – сказал он, доставая бутень из кармана. Дергай сам. Их сейчас только и отведать, пока не затвердели. Недели через две ты бы таких уже не ел.
С мыслями, которые все еще парили в выси вместе с Цавдаром, я принял от дяди Шах-Бубы корнеплоды и положил себе в карман.
– Дергай, дергай! – сказал он. – Дергай и себе, и старуху Тенфе угостим. Она уже не может сюда подняться.
Спускаясь вниз по тропинке, дядя Шах-Буба одновременно собирал и бутень.
– Значит, Цавдар крадет козлят бабушки Тенфе? – спросил я, выдергивая бутень. Я знал, что орлы нападают на овечьи отары, ягнят, домашнюю птицу, но почему-то не хотел верить, что Цавдар охотится на козлят беспомощной старухи, одиноко живущей в этих лугах.
– Он рожден для того, чтобы охотиться; если бы не охотился, он не был бы орлом.
– Кроме козлят бабушки Тенфе, не на кого ему охотиться? Разве на горных склонах не осталось зайцев, нет ли овец да ягнят?
– Отары пока находятся в пути из Мугани[24].
– Я не говорю о колхозных. А как же овцы нашего села? Разве они не пасутся там, повыше, во впадине Парсар?
– Они там… Но у Цавдара свое горе… Он мстит.
– Как мстит?
– Несколько лет назад, когда Ахмед еще не попал в беду и дядюшка Антер был жив, Цавдар имел подружку. Однажды они напали на козлят, а дядюшка Антер убил его подружку выстрелом из ружья. Они всегда были вместе, охотились вместе и вечером вместе улетали к Орлиному гроту. Все просторы Красной горы – и на земле, и на небесах – принадлежали им. Орлы с других гор не имели права залетать сюда.
В душу мне запал вопрос, но я не осмеливался задать его. И это меня смешило. Однако дядя Шах-Буба догадался сам.
– Наверное, думаешь: откуда тебе известно, Цавдар – орел или орлица? По усмешке твоей вижу, хитрец! – засмеялся и дядя Шах-Буба. – За Цавдаром я наблюдал вблизи. Снизу вверх. Когда он сидел на своем камне, отдыхая или тоскуя по погибшей подружке… Я никогда не видел, чтобы они сидели здесь вместе… А оставшись один, несколько дней он, застыв, оставался на этом камне. Хелеф даже попытался, подкравшись, поймать его голыми руками, но Цавдар чуть было не убил Хелефа. Охваченный тоской, орел разъярился и оказался сильнее человека. Попавшись под его острые когти и клюв, Хелеф кубарем скатился вниз по склону аж до самого дома дядюшки Антера. На крик Хелефа покойный Ахмед выскочил с ружьем. Но Цавдар взмыл в вышину и исчез с глаз. Он уже понимал, что ружье – штука опасная, судьба, смерть подружки преподали ему суровый урок… Однако месть остается местью. Тут уж никакой урок не идет впрок, хотя Цавдар и стал осторожным. Охота на козлят одинокой старухи является для него местью людям, заставившим его пережить горе. Иначе он мог бы, как ты говоришь, охотиться на наших овец и ягнят в лощине Парсар или на птиц и мелкую дичь в лесу под Откусанным местом. Нет, он желает состязаться со старушкой Тенфе… Тенфе – это не Хелеф! – засмеялся дядя Шах-Буба, что-то подразумевая под последними словами.
