В эпоху Хэйан было несколько человек, говорящих на языке брахманов, были в хэйанской Японии и настоящие индусы.
— Женское имя?
— Говорит: «Сýриа».
— «Сýриа»?
— Сýриа, а может, Сурия, — Сэймей с выражением печали на лице взглянул вверх на Расёмон. Светом освещено лишь немного, а наверху плотно угнездилась тьма. Ко второму этажу этих темных ворот тихим голосом обратился Сэймей. На чужеземном языке.
Мгновенно прекратились рыдания.
— Что ты сказал?
— «Ты хорошо играл на бива», — сказал Сэймей, и уже над головами разносится низкий голос:
— Кто ты, играющий музыку моей страны и говорящий на языке моей страны? — легкий акцент есть, но японский чистый, правильный.
— Мы живем в этой столице, — сказал Хиромаса.
— А ваши имена? — спросил голос.
— Минамото-но Хиромаса, — сказал Хиромаса.
— Минамото-но Хиромаса. Тот, кто приходил сюда два вечера подряд? — сказал голос.
— Да, — ответил Хиромаса.
— Сэмимару я, — сказал Сэмимару.
— Сэмимару. Это ты сейчас играл на бива? — спросил голос, и Сэмимару вместо ответа заставил зазвенеть струны.
— Я — Масанари, — сказал Сэймей, и Хиромаса с изумлением на него посмотрел. «Зачем ты говоришь неправильное имя?» — было написано на его лице. Сэймей смотрел вверх на Расёмон, его лицо ничего не выражало.
— А еще один… — заговорил и прервался голос. — А! Это не человек, не так ли? — буркнул.
— Извольте видеть, — сказал Сэймей.
— Дух? — пробормотал голос, и Сэймей кивнул. Похоже, сверху было хорошо видно все, что внизу.
— А у Вас имя-то есть? — спросил Сэймей.
— Кандата, — коротко ответил голос.
— Чужеземное имя?
— Да. Я родился в земле, которую вы зовете Страной Небесного бамбука.
— Уже давно не принадлежишь этому миру?
— Да, — ответил Кандата.
— Положение?
— Я — странствующий музыкант. Вообще то, я родился сыном наложницы раджи одной маленькой страны, но ее разрушила война с соседним государством, и я оставил родину. С детства более военного искусства меня интересовала музыка, и в возрасте десяти лет я уже вполне владел музыкальными инструментами. Лучше же всего у меня получалось играть на пятиструнных круглых гуслях — гэккин… — в голосе появились ностальгические нотки. — Путешествуя как перекати-поле с одними только гуслями, я добрался до Империи Тан и там провел долгие годы — дольше, чем где бы то ни было. А в эту страну я прибыл более ста пятидесяти лет назад. Я приплыл на корабле проповедника Кукая.
— Ну надо же!
— Умер я сто двадцать восемь лет назад. В местечке неподалеку от храма Хокадзи в Столице Хэйан я делал бива и другие инструменты, но однажды ночью в дом проник вор. Этот разбойник перерезал мне горло, и я умер. Вот так все и было, с вашего позволения.
— И почему же ты стал таким, как сейчас?
— Я так хотел перед смертью еще раз увидеть своими глазами родину! Мне было жаль себя, изгнанника, который должен умереть в чужой земле. Наверное, эти мысли не дали мне уйти в нирвану…
— Действительно, — кивнул Сэймей и позвал: — Однако ж, Кандата!
— Да? — ответил голос.
— Почему ты украл эту бива по имени Гэнсё?
— Почтительно отвечу правду: эту бива сделал я в то время, когда проживал в пределах Империи Тан, — тихим был, низким голос. Сэймей сильно выдохнул:
— Вот оно как было!
— Странная судьба, с вашего позволения, господин Масанари, — сказал голос. Он позвал по ложному имени, которое чуть ранее сказал Сэймей. Однако Сэймей не ответил.
— Господин Масанари, — еще раз сказал голос. Хиромаса посмотрел на Сэймея, Сэймей смотрел в темноту над воротами, и на его алых губах играла улыбка.
И тут Хиромасе пришла в голову мысль:
— Гэнсё может быть раньше и была Вашей, но сейчас она наша. Не можете ли Вы ее вернуть? — сказал Хиромаса, взглянув вверх.
— Вернуть-то легко, но… — коротко сказал голос. Потом, после паузы: — Но взамен позволено ли мне будет высказать нижайшую просьбу?
— Чего?
— Это столь стыдное дело… Во дворце, куда я тайно прокрался, мне в сердце запала одна придворная дама…
— Что за!
— В шестнадцать лет я взял за себя жену. А во дворце изволит быть придворная дама, что на одно лицо с моей женой…
— …
— Вообще же, если дозволите рассказать, началось все с того, что я ночь за ночью прокрадывался во дворец увидеть эту даму, и однажды нашел Гэнсё… Возможно, придворную даму насильно можно сделать своею, но, увы, я этого не могу. Поэтому я похитил Гэнсё и, воскрешая в памяти прошлое, воскрешал свою жену Сурию и успокаивал сердце игрою на бива…
— И?
— Поведайте все той женщине, приведите ее ко мне, прошу вас. Пусть лишь только на одну ночь. Позвольте на одну ночь связь с нею. После этого, утром, я верну даму, а сам я немедленно отсюда исчезну… — сказав так, владелец голоса некоторое время горько плакал.
— Понятно. — Это ответил Хиромаса. — Вернусь, и почтительно доложу об этом деле Императору, и если он склонит свой слух к подобной просьбе, то завтра вечером в это же время я приведу на это место женщину.
— Премного Вам благодарен.
— Так, а приметы женщины?
— Белокожая. На лице — родинка. Имя ее — Тамагуса. Такая вот дама, с вашего позволения.
— Если твоя просьба исполнима, завтра днем я воткну эту стрелу сюда. Если не выполнима, воткну стрелу, окрашенную в черный цвет, хорошо?
— Будьте так любезны, — ответил голос.
— Эй, там! — внезапно обратился к верху ворот молчавший до сих пор Сэймей. — А ты не сыграешь нам еще на бива, а?
— На бива…
— Ага.
— О, конечно же! С превеликой радостью. О, если бы это было раньше, я бы спустился вниз и имел бы честь почтительно сыграть для Вас, но, имея причиною страшное мое нынешнее обличье, позвольте мне сыграть Вам, оставаясь здесь, на обзорной площадке, — сказал голос.
И зазвенела бива. Нота за нотой, звук оставался в воздухе, словно нити паутины, не исчезая. Он был еще прекраснее, чем раньше.
Стоявшая до сих пор неподвижно Мицумуси, мягко склонившись, поставила светильник на землю. Встала. Раз — и в ночной воздух вознеслись ее белые руки, раскрылись, обнимая небо. Она начала танцевать под звуки бива.
— О!.. — издал с придыханием восхищенный возглас Хиромаса.
Закончились танец и музыка, и сверху раздался голос:
— Прекрасный танец. А я почтительно прошу об окончании на сем сегодняшнего вечера, и позвольте мне на всякий случай показать вам мою силу.
— На всякий случай?
— Это, с вашего позволения, для того, чтобы вы завтра не изволили делать глупости… — голос еще не закончил говорить, как с Расёмон, со второго этажа на Мицумуси упала зеленая молния. В мгновение, когда ее охватило сияние, на лице Мицумуси отразилось страдание, красные губы открылись, и когда уже должны были показаться белые зубы, и сияние, и сама Мицумуси исчезли. Лишь что-то легко взвилось в круге света от поставленного вниз огня, и упало на землю. Сэймей подошел и поднял — это был цветок глицинии.
— Всячески прошу вас о любезности… — над головами пронесся голос, и все закончилось. В тихой ночной тьме шевелился лишь похожий на шелк туман.
Сэймей прижимал к алым губам сжатый в белых пальцах правой руки цветок глицинии. Он тихо улыбался.
7
Вечер следующего дня. Под воротами Расёмон стоят четыре человека. Тонкие иголки дождя мягко сыплются из темного неба.
Сэймей, Хиромаса, и еще один мужчина и одна девушка стоят под дождем. Мужчина — воин по имени Касима-но Такацугу. На боку у него длинный меч, в левой руке лук, а в правой он сжимает несколько стрел. Это храбрец, который года два назад из этого лука и этими стрелами застрелил появившуюся во дворце кошку-чудовище. Девушка — Тамагуса. Большеглазая и горбоносая, красивая девушка лет восемнадцати-девятнадцати.
Сэймей разве что без саке, а так в том же виде, что и прошлым вечером. И Хиромаса одет так же, как вчера, но только без лука и стрел.
