Время, на которое выпала жизнь, слепо сминающее людей и их речь, пощадило бабусю, даже в хождениях ее по гражданской, не заметило и потом в кровавой трапезе победителей; и только своими последними днями зачерпнула она полную меру страдания, сделавшись мертвой обузой для дочери и бессильным свидетелем новой войны, рухнувшей на пробивающуюся Авдейкину жизнь.
Господи, несчастная наша земля, разве этим ее будущим бредили мальчики и девочки последнего века, когда не нашли правды на своей заблудшей родине и с русской безоглядностью схватились за чужую мысль? Теперь черед Германии пожинать плоды богоборческих прозрений ее гениев. Нация, пошедшая когда-то за еретиком, пошла теперь за ублюдком, припадочным преступником. И здесь - та же прокаженная рука, протянувшая чашу с водой. Нерасторжима цепь, и несводимы начала. "Проказа, - думала бабуся. - Проказа в руке человека - в кулак ли она собрана, в ладонь или троеперстие!" Повторив свое проклятие, бабуся поняла, что усомнилась присутствию Божества в разорванном войной и кровью мире, и казнилась сомнением, пока не упала за стену бомба с песком - знаком неистребимого человеческого милосердия.
А через стену от бомбы Авдейка читал стихи.
# # #
Авдейка любил читать бабусе, но, от невнятной потребности в живом отклике, предпочитал читать тете Глаше или дяде Коле. Добрая и овальная тетя Глаша слушала, подперев голову руками, и очень скоро, даже если стихи были не страшные, начинала плакать и целовать Авдейку, перетаскивая через грудь. Сегодня она вернулась посреди дня с огромным мешком муки и стала печь блинчики. Авдейку она слушала рассеянно, да и сам он сбивался, принюхиваясь. Когда блинчики поджарились, тетя Глаша подвинула Авдейке тарелку с башней из розовых кружочков и сказала:
- Ешь до отвала, сегодня у тебя день рождения.
Авдейка мелко и быстро скусывал хрустящий ободок, а потом вонзался в упоительную середину. День рождения ему понравился. Тетя Глаша глядела на него, подперев голову рукой. Когда блинчики кончились, Авдейка поблагодарил и спросил, как это она догадалась, что у него день рождения. Тетя Глаша улыбнулась и поцеловала Авдейку в нос.
- Надень белую рубашку, - сказала она, стряхивая муку с Авдейкиного плеча.
Авдейка натянул белую рубашку поверх других рубашек, услышал, что вернулся сосед дядя Коля, и побежал сказать ему про день рождения.
Дядя Коля-электрик, в халате из полотенца, который мычал про тореадора, не плакал и не лез с поцелуями, а важно ходил по своей комнате, когда Авдейка читал стихи. Он был маленький и пузатый, я мебель была похожа на него, только покрыта не полотенцем, а красным плюшем. Он уважал "Бородино" как очень патриотическое стихотворение и жалел, что про него нет арии, которую можно было бы мычать, поскольку мычать про Мефистофеля он перестал из патриотизма. Но тетя Глаша почему-то не любила его и, перехватив Авдейку в коридоре, принялась стращать:
- Ты к нему не ходи, он жулик, он тебя украдет.
- Украдет, и что?
- И плитку из тебя сделает, и на рынке продаст.
Авдейка смутился.
- От вас, Глафира, сплошное дыхание прошлого. Смрад и суеверие. Отсутствие технической культуры. Иди, Авдейка, покажу тебе плитку, - ответил дядя Коля-электрик, высовываясь из двери своей комнаты.
Он поставил на стол белый круг на ножках, в котором лежала змея. Потом залез на стул и воткнул вилку в жуликоватые дырочки над лампой. Змея жарко дышала и краснела. Авдейка понял, что из него такого не получится.
- Видел? - спросил дядя Коля. - Это подарок тебе на день рождения.
Авдейка опешил от удивления и восторга. Но тут заскрипела входная дверь, он выскочил, думая, что мама, но вошла Иришка. На всякий случай Авдейка закричал ей:
- Мне плитку подарили, вот! У меня день рождения.
Иришка промолчала, и, так как больше сказать было нечего, Авдейка вернулся к дяде Коле, задумчиво мычавшему в окно, и взял плитку. Не успел он показать плитку бабусе, как вошла Иришка и принесла в подарок букварь. Бледная и тихая, Иришка училась уже во втором классе и решила, что букварь ей не нужен. Она все решала сама, потому что родители ее всегда работали на заводе. Еще они кашляли, и тогда щеки у них наливались красным, как яблоки. Зайдя за ширму, Иришка поздоровалась с бабусей и незаметно ушла. Авдейка принялся рассматривать букварь с картинками замечательной жизни и, увлекшись, не заметил, как из букварного мира вернулась мама-Машенька.
Она была красивая, холодная и почему-то рваная. До боли прижав Авдейку к себе, Машенька держала его так, пока не почувствовала оттаивающим телом, и тогда заглянула за ширму, почти счастливая тем, что не поддалась унизительному желанию бросить свой дом, когда за него гибнут те, кто еще может гибнуть. "И Дмитрий, - подумала Машенька с ожесточенной гордостью и встретила удивленный бабусин взгляд. - Да, и Дмитрий".
Машенька сняла пальто, умылась и достала потрепанный атлас, испещренный прожектерскими маршрутами их свадебного путешествия, не протянувшегося, впрочем, дальше клязьминского дома отдыха. Между красными карандашными пунктирами Машенька отыскала Рузаевку, оказавшуюся железнодорожным разъездом незначительной мушиной крапинкой на пути к Горькому, - и ужаснулась тому, что ожидает там толпы выдавленных из столицы людей.
Она вздохнула, захлопнула атлас, стараясь не смотреть на Авдейку, расстелила простыню на полу и раскрыла сумрачный, пахнущий нафталином и временем гардероб. Авдейка сидел и ждал, когда она вспомнит о его дне рождения, но мама-Машенька не вспоминала. Она бросала на простыню веши и прислушивалась к маршам, звучавшим по репродуктору. Марши прерывались не слишком убедительным голосом диктора, оповещавшим о важном сообщении. Машенька не волновалась, потому что устала и не могла услышать ничего страшнее того, что видела. Она отстранение жалела о том, что не получила муку, и рыночными глазами оценивала вещи. Авдейка обиженно молчал и наблюдал исподлобья. Груда на простыне росла - летние ситцевые платья, кофточки, креп-жоржетовые блузки с рукавами фонариком, крепдешиновое платье с красными и желтыми цветами по белому полю, мамина пелеринка, шитая стеклярусом, вечернее панбархатное платье с блестками и свадебное, бросая которое дрогнули руки. Потом полетела в груду отцовская шуба на собачьем меху, облезлая лисица, потертые муфточки, босоножки, мятые шляпки с вуалью, валенки с кожаными запятниками, широкий красный пояс, бумажные розы с оголенным остовом и сломанный веер.
- Что это? - спросил Авдейка, не выдержав перламутрового соблазна.
- Веер.
- Подари мне, у меня ведь день рождения сегодня. Мне даже дядя Коля плитку подарил!
- Возьми, - безучастно ответила Машенька.
Вещи лежали на полу отторгнутой памятно-бедной пестрой грудой мишуры. Машенька нагнулась, осторожно вытащила отцовские валенки и стянула углы простыни. Прощально сверкнули вечерние блестки.
Музыка смолкла. Вместо Сталина, слова которого ждал притихший город, выступил горсоветовский Пронин. Он призвал граждан Москвы к спокойствию и сообщил, что бани и прачечные работают.
- У меня веер, - шептал Авдейка, засыпая, и дыхание его текло матовыми языками по радужному полукругу.
Машенька перетянула веревкой тюк с вещами и вернула плитку Коле-электрику.
- Как решите, Машенька, - покорно ответил Коля-электрик, арбузом вкладывая плитку под руку. - Плитка что? Пфу... У меня место в машине обговорено. Даже и для Софьи Сергеевны. Я - как вы. А люди не зря бегут, Машенька, я так думаю, скоро...
- А вы не думайте, - ответила Машенька и ушла с Глашей прибивать вывески, не зная, что деньги за них получить не удастся, поскольку венеролог уже эвакуировался.
Возвращаясь под утро, они прошли пустым двором мимо встревоженного мальчишки у края насыпи, который бросал комья земли в окно третьего этажа.
- Что это он? - спросила Машенька.
- Сахан это, Маруси-дворничихи сын, - объяснила Глаша, с сожалением прерывая поток проклятий беглому венерологу.
- И чего стучит? - Машенька вздохнула. - Поди уехали все.
- Он парень дошлый, знает, что делает, - ответила Глаша.
# # #
Покосившись вслед женщинам с обвисшими на спинах рюкзаками, Сахан с возрастающей тревогой всмотрелся в безответное окно и швырнул ком мерзлой земли. Удар пришелся в крашеный переплет и отозвался стеклянной дрожью. Сахан переждал, оглядел угрожающе замкнутый пустой двор - ухающий на ветру брезент и бестелесный трепет саженцев по краям насыпи, - пошатнулся и спрыгнул с каменного парапета. Сама жизнь, казалось, уходила из-под ног, ускользала с пугающей безответностью, и Сахан заторопился. Он обошел двор, заглядывая в затемненные окна, потом исчез в дворницкой и появился снова, прилаживая к груди большой барабан, тускло отливающий хромированными стяжками. Подойдя к центру насыпи и утвердившись над перепадом, Сахан ударил сбор. Подгоняемый нетерпением, он остервенело работал палками, делая сбивки и теряя темп, но скоро овладел собой, с холодной твердостью означивал ритмы, и удары барабанных палочек разлетались по двору мерзлыми комьями звуков. Одновременно отозвались подъездные двери, и с противоположных сторон устремились к насыпи двое ребят. Первым вспрыгнул высокий парень в бурках и овчинной разлетайке. Коротко разбежавшись, он одним махом одолел перепад и оказался рядом с Саханом. "Лерка", - отметил про себя Сахан, но и виду не подал, что добивался его целое утро, едва окно не высадил. Пригладив разметавшиеся в прыжке светлые локоны, Лерка с некоторым подозрением прислушался к грубо акцентированным ритмам, а потом отошел к карусельному кругу, где уже сидел Алеша Исаев, дуя на руку, вылезающую из потертого обшлага кожанки.
