— Сделаем еще, может, и не одно предположение.
Поглядим, что получится.
— Из пустого ведра воды не зачерпнешь. Но допусч тим, — согласился Стройков. — Тогда, выходит, Ловягин топором Федора Григорьевича убил Желавина и зарыл топор. А Федор Григорьевич, выходит, видел, как зарывал Ловягин? Потом, именно на этом месте, решил покончить с собой. Какое славное место!
— Сам Федор Григорьевич зарыл, — сказал Родион Петрович.
— Убил и зарыл. Или соучаствовал с Ловягиньш? — спросил Стройков.
— Как известно и вам, — продолжал Родион Петрович, — клейменый топор Жигаревых пропал накануне убийства Желавина. И будто в предчувствии недоброго они боялись, что топор будет подброшен. Что было и исполнено.
— По вашему предположению!
— Да.
— Преступник подбросил, чтоб утром люди увидели топор с кровью и подумали бы: убийцы Жигаревы. Так, что ли? Принеси мне кто этот топор тогда и скажи, допустим, у крыльца Жигаревых валялся. Не поверю, что они убийцы. В омут закинут, а так не бросят. Или зароют. Это и сделал Федор Григорьевич.
— Еще одно предположение, самое главное. Подброшенный топор увидел Федор Григорьевич и решил: убил Митя, сын. У них отношения с Желавиным были прескверные. Федор Григорьевич вполне мог подумать: Митя убил. А зарыл топор отец на случай, если обвинят в убийстве Митю. И, как известно, спас Митю. Спас от несуществующей вины. Принял все на себя.
— Допустим, так и было. Но так мог действовать человек, который жил тут и все знал. Надо дойти до такой тонкости. Чужому, как Ловягин, ожившему по вашим предположениям, но давно записанному в мертвецы, не к чему было брать и подбрасывать топор. Он делал бы проще-ножом или оружием-без траты времени: сразу исполнил и скрылся. В действиях же, какие предположили вы, есть особый замысел: подброшенным топором скрыть себя за сумятицей, которая могла возникнуть в семье Жигаревых. А заодно и подточить эту семью. Может, это и цель какая-то — сжить со свету. Если так, то цель достигнута. Семья пропала в этой трагедии.
— Так кто же убийца? — спрашивал Стройков себя.
Его предположения после разговора с Феней сходились па том же, что где-то близко таится настоящий преступник, который и явился с холстинкой на лице перед окном Жигаревых. Появление Ловягина Стройков отвергал в своих разгадках. Неизвестный, если это не было злой шуткой, в желании отвести взор на Ловягица с расчетом, что посеет догадки и слухи в направлении ложном, наводил на путь, на который надо было ступить, и там поискать преступника.
— Земля, Алексей Иванович, видела какую-то правду и не успокаивается в слухах и разговорах — зовет к избавлению от страдания людей невинных, — сказал Родион Петрович.
— Но почему вспомнили вдруг о Ловягине? — спросил Стройков.
— Это убийство еще тогда напомнило мне о нем самим ужасом. Не изгладилось с тех пор, когда действовал он — убивал и жег. Ночи были тревожны для каждого.
Родион Петрович посмотрел на Дементия Федоровича, который тогда встретил одну из самых страшных ночей в своей жизни.
— А теперь я кое-что расскажу, — проговорил Елагин и достал папироску.
— Я тогда работал уездным военкомом, — начал он свой рассказ. — Зорьки молодости. Кусок хлеба в кармане. Наган. Звезда на шлеме, и непременное бесстрашие в сердце за веру в новое. Вскоре я должен был уехать на учебу в Москву. Ждал замену себе. Вот в эту пору и прошли слухи об убийствах и налетах Ловягина. Бандит приближался к нам. Дороги стали опасны. Кони в оврагах храпели и рвались. Чуяли они что-то или тревога ездока передавалась им? Сгорели здания укома, суда, милиции… Хоронили товарищей, другие исчезали бесследно.
Это была какая-то чума. Казалось, бандита носил сам ветер.
Наши засады, уловки, верные нам люди в селах и на хуторах расставляли сети для бандита. Но все напрасно.
Он где-то таился, а потом снова на лесных дорогах раздавались выстрелы.
В меня стреляли дважды. Первый раз на мосту, ночью. Пуля угодила в лошадь. Другой раз в лесу. Я притворился убитым. Ждал, что стрелявший в меня выйдет.
Но он не рискнул. Я заключил: бандит не из метких.
Бывший царский офицер, прошел всю войну, и вдруг такое непопадание? И еще: хитер и осторожен при всей дерзости его действий, почти безошибочных. Это наводило на мысль: многое он узнавал от кого-то — имел сообщника. Или видел сам и решал, когда и где действовать можно наверняка. В таком случае он должен быть следи нас. Тогда это не Ловягин. Одно настораживало. Говорили, он холстинкой скрывал лицо. Что за смысл в этом?
Почему холстинкой?! Может, надевал ее для устрашения? Мы бываем не слишком уверены в своих действиях, когда находимся в плену лжи, притертой под правду.
Однажды я остановился ночевать на хуторе у Федора Григорьевича Жигарева. В гражданскую воину этот тихий и исполнительный человек был моим ординарцем.
Благодаря ему я и попал в эти края. После ранения приехал на поправку к его хваленым в письмах хлебам. здесь и нашла меня работа, а чуть позже и судьба.
Федор Григорьевич в тот вечер был рад, что я заехал к нему. Но заметно было, и тревожился. Это и понятно: отдаленный хутор, дом на самом краю, возле леса Я здесь- приманка для бандита.
После ужина Федор Григорьевич проводил жену и маленького Митеньку к соседям-побаивался бандитского налета.
Когда вернулся, я спросил его: «Неужели полезет?»
«Кто его знает? Может».
«Завалили бы тут», — помечтал я о такой удаче.
Федор Григорьевич тщательно закрыл в сенях двери. их было три — в избу, с крыльца и со двора. Проверил окна.
Я лег в горнице — большой комнате с одним окном. ьго Федор Григорьевич занавесил толстым одеялом. правда, потом я снял его: не видно, если кто подойдет. лежал и думал: скоро придет в эти края покой, вернется песня потерялась в дыму двух войн. Но вернется следом за светом. Уже бегут и прячутся бандиты, грязные, страшные и бессильные что-либо изменить.
На хуторе было тихо. Где-то на другом краю хрипло провыла собака да что-то провизжало в лесу.
Вдруг прямо за стеной закричал петух, неожиданно так, грозно. Крыльями загрохотал. И сразу все страхи разогнал. Я задремал. Через некоторое время услышал, как Федор Григорьевич осторожно вышел из избы и прикрыл за собой дверь. А вскоре сильно заскрипела половица в избе. Я решил, хозяин вернулся. В тот же миг занавеска у кровати откинулась — передо мной стоял человек. На лице что-то неподвижное, белое.
Холстинка!
Я оцепенел.
«Елагин, не бойся, это я», — раздался шепот. Незнакомец поднял холстинку.
Было темно, лица я не разглядел. Все это промелькнуло в какой-то миг. И тут же я выстрелил через одеяло, ударил ногами: думал так свалить его. Но лишь оборвал занавеску и шест, на котором она висела. Передо мной никого не было. Выстрелил в направлении окна, решив, что сейчас он бросится уходить таким путем. Словом, шума наделал достаточно. Выстрелы разбудили многих на хуторе. Собрался народ. Федор Григорьевич уверял: «Да не мог он войти в избу. Ведь я только на минутку вышел. Вес другие двери были закрыты. Не приснилось лн, Дементий Федорович?»
И тут Федор Григорьевич увидел, будто кто-то дорогу перебежал. Люди кинулись туда. Осмотрели кусты, а дальше была кругом топь. Первый раз я видел такое болото. Угрюмое, словно плыло в тумане. Черная вода, редкие кочки, камыши, по которым, казалось, кто-то крался с шорохом. Всем народом окружили болото. Караулили три дня. Что бандит пропал там, подтверждало прекращение налетов и убийств с той поры. После была обнаружена и бандитская землянка — мрачное логово. Нашли там ловягинскую фотокарточку, кусок зачерствелого хлеба и бутылки из-под сивухи.
Как бандит ночью в избе очутился? Объяснили так.
Федор Григорьевич вышел и не закрыл дверь. Через нее и прошел незнакомец. И когда Федор Григорьевич, заслышав выстрелы, бросился в избу, бандит, притаившись в сенях, пропустил его и через эту же дверь вышел на глухой задний двор. Это движение, хоть и рискованное, было хитрее бегства через окно. Там его ждала пуля.
Потом я уехал в Москву. Приезжал сюда лишь в гости.
Росло новое.
Федор Григорьевич жил спокойно, с зажитком. Помню его сад такой солнечный, ульи, мед в кадке, покрытой большим липовым кругом.
Не думал я, что такая трагедия ворвется в его дом.
Откуда пришла, где зародилась? Кто виноват или виноват он сам? На это не могу ответить. Одно твердо знаю: он не проявил стойкости. Не выдержал. Что-то сломило его? Страх, совесть, смерть жены или загулы сына?
Во все надо бы проникнуть и как-то объяснить…
На этом и закончил свой рассказ Дементий Федорович.
Шумела за окном сосна, диковинно рассыпала сверкучие звуки гармонь.
Родион Петрович тихонько налил в рюмки.
— А что ответили вы на желавинское письмо там?
