Штора на окне тяжело раздувалась, наливаясь ветром, и с шорохом опадала — дышала, обдавая комнату прохладой. За рекой заиграла гармонь. Щемяще-нежные звуки приблизились и вдруг отдалились: куда-то в поле вышла гармонь, звала на свидание.
— За твое возвращение, Демент!
Когда сели, Юлия положила на тарелочку гостя большой пласт яичницы.
— Постойте. Не все сразу. Дайте ощутить вкус рябиновой. До чего ж хороша!
— А можжевеловую не пробовал? — спросил Родион Петрович. — Есть и моховая.
— Он даже бурьян в бутылках настаивает, — улыбнулась Юлия.
— Делаю опыты, — пояснил Родион Петрович. — Вино должно быть целебным.
— Налей моховой. Такой вряд ли где попробуешь. — Дементий Федорович попробовал настойку на мху.
— Что? — поинтересовался Родион Петрович.
— Болотом пахнет.
— Не может пахнуть болотом моховая-себряковская.
— Прости. Я не так выразился. Она пахнет медом, в который добавили торфа и потихоньку разболтали в этой бутылке.
— Не смейся. Ты заметил, мох не гниет. Седеет, но не гниет. Сила!
— Тогда еще одну!
Под окнами захрапел остановившийся конь.
Стройков приехал.
Родион Петрович вышел на улицу. Поздоровался.
Стройков строго под козырек взял; дал знать — по делу приехал.
Он был недоволен и мрачен: подняли его, когда он хотел выспаться, и жена ругала его работу, да и этот дом для Стройкова никогда не был желанным в его дорогах.
Бывал тут редко.
— Что случилось? — спросил он, заводя во двор коня.
Родион Петрович вынес из пуни большую охапку сена, положил перед конем. Сказал:
— Елагин Дементий Федорович у меня.
— А я тут при чем? — с показным от злости равнодушием отозвался Стройков, хотя сразу и смекнул, что ночь будет с разговором любопытным. Не забыть бы коня напоить, как остынет.
Он снял сбрую — подпруги, седло с звякнувшими стременами, уздечку и взвалил все на дрова под навесом.
Тут же поставил и коня.
Вышла хозяйка, встретить званого гостя, Подала ему полотенце. Он умылся. Крепко растер лицо.
— Не забыть бы коня напоить, — напомнил он и хозяйке.
— Напоим и накормим, Алексей Иванович. Не беспокойтесь.
Стройков было первым поднялся наверх. Но перед последней ступенькой остановился, дождался хозяйку и, как положено, пропустил ее вперед, чтоб она видела его уважение к ней.
Вошел Стройков в комнату усталый и сумрачный, в пропыленной, выгоревшей гимнастерке. Глянул на Дементия Федоровича. Помнил, как приезжал, бывало. Раз вошел в чайную, молодой, красивый, с какой-то лихой искоркой в веселых глазах. Тогда же Стройков покосился на свою жену, с которой сидел за. столиком, и встал, поприветствовал издали Елагина. Тот подсел. За окном цвела дикая сирень, а дорога сияла в утренней дымке, и пахло хлебом.
«Хорошо, Алексей, а?» — сказал Елагин.
«Не обижаемся».
«Прежде самый опасный участок был».
«Тихо. Только глухари — звон на весь лес», — и Стройков опять покосился на жену.
Потом, дома, сказал Глафире: «Чего это ты так на него глядела, будто сроду мужиков не видела?»
«Интересный. Таких бабы любят».
«Ну, рассекреть. Может, и на меня моя жена хоть раз таким небесным взором посмотрит».
«Верный он».
«Как это, в смысле правильности жизни, что ль? Или на всю жизнь с одной, а от других баб убегает?»
«Сразу ему поверишь».
«А мне, значит, не доверяла? Почти год потребовалось, пока ты проводить разрешила. Это же какую надо было любовь вынести. А вот он, выходит, сразу бери и провожай».
«Одну. И всю жизнь, будто первый раз провожает.
Вот за это и любят таких… Бабы-то чуют!»
А потом как-то ночью вошел Стройков и сказал Глафире: «В убийстве замешан. Арестовали».
«Кого?»
«А на кого ты в чайной небесным взором смотрела».
И не мог представить Стройков, что те глаза — глаза убийцы. Но поверил тому, что случилось что-то такое, что сошлось на двоих — кто-то один должен был исчезнуть с земли. Но что?..
Кажется, и не изменился с той поры Елагин, только вроде бы пострашели глаза, потому ли, что пришел из тюрьмы, или еще веяло на него тайной убийства.
Родион Петрович подставил к столу стул для Стройкова. Он с одного взгляда отметил и убранство стола, и количество бутылок и подумал: «Щедро встречает хозяин».
— Спасибо, — ответил Стройков на приглашение Родиона Петровича сесть, все стараясь понять, для какого разговора его пригласили, и чувствовал, что ждут его неприятности.
Он сел. Разговор первым не начинал. Он привык быть с людьми простыми, был с ними живее, увереннее. Здесь же его отчуждали и неизвестность столь срочного приглашения, и особое положение этих людей, и то, как приглядывался к нему Дементий Федорович.
— Сейчас, милый Алексей Иванович. Мы уже грянули за возвращение. Надо и тебе, — и он спросил, что налить, трогая бутылки, и так улавливал желание Стройкова. — Нальем чистейшей, — наконец уловил он желание гостя.
Юлия положила ему на тарелочку салата, от которого свежо и остро пахло луком и редиской.
Не знал и Дементий Федорович, с чего начать разговор, и не торопился.
— Давно я тебя не видел, Алексей Иванович.
— И я вас, — ответил Стройков, как будто был очень рад, что они наконец встретились. — И сказать — не думал, что увижу.
— Вот завернул по дороге.
— Родных нельзя забывать… Дело ваше, что же, в архив сбросили? спросил Стройков и поглядел на его рубиново блестевшие кристаллы «шпал» в петлицах.
Дементий Федорович с особой бережностью расстегнул карман гимнастерки и показал красный край партбилета.
— Чист!
— Это хорошо… Значит, с такой радостью. Будем! — сказал Стройков и выпил, взял вяленого окунька, разорвал его.
Родион Петрович хотел еще налить Стройкову, но тот отставил свою рюмку: он не выпивать приехал, а на разговор.
— А может, дело-то мое — в мусор, и вынести куда следует? — сказал Дементий Федорович.
— Нельзя. Вдруг что потребуется, а бумажки-то и нет. Это для вас самого важно.
— Думаю, не потребуется.
— Так загадывать не надо.
— А ты, пожалуй, и прав. Дело не кончилось. Врага найти и в землю втоптать. Я теперь злой. Рано тогда успокоился. Тут бы мне жить.
Юлия тихонько поднялась. Пора и коня попоить. Вышла, чтоб не мешать разговору.
Хотел выйти и Родион Петрович, вернее, дал знать, что, если угодно, он выйдет, и лишь привстал, как Дементий Федорович взял сто за руку, придержал, глядя в это время на Стройкова.
— Ты знаешь, за что меня?
— Гак, слышал некоторые разговоры.
— Было письмо от Желавина, и там говорилось, будто бы я был связан с бандитами, когда работал тут, в уезде. До меня были убиты двое секретарей укома и военком. Я же остался жив. Не странно ли? И это проскальзывало в письме.
— Во все это не верили, — сказал Стройков, — Но исчез Желавин. Скрывать его последнее письмо никто не имел права. Письмо пошло.
— И дело началось?
— Как известно.
— А ты верил?
— Во что? Тут два вопроса: верили во что — было или не было?
— Но ответ один.
— А я, простите, отвечать не собираюсь. Говорите. л я слушаю. Для того ведь пригласили. Но раз затронули-скажу. По капле собирал, старался. И народ помогал.
— Капля камень долбит, — сказал Дементий Федорович так не потому, что в чем-то хотел повинить Стройкова, а что не мог не сказать о незаметном мужестве людей, которые и продалбливают пути к свету и правде — без этого еще вон там бы… — показал Дементий Федорович куда-то, — среди черных и мрачных камней зябли до сей поры.
— Не одна капля-то. Много лет надо, чтоб что-то продолбить. Глянешь на иной камень, весь он рябой от ударов капель. По за всю мою жизнь, сколько дождей пройдет, новой рябинки не будет, не появится… Лучше дружка спихнуть с дороги, если мешает… Что я мог сделать? Только сочувствовал, уважаемый Дементий Федорович.
— Я мог тебя и не тревожить сегодня, Стройков. Все ты узнал бы и так-без встречи со мной. Но меня и самого кое-что интересует. Ты давно работаешь тут. Знаешь.
— Что интересует? — сразу спросил Стройков.
— Скажи, Желавин был убит вскоре, как было от него письмо на меня?
— Да. Не анонимка. Письмо с его подписью. Он должен был отвечать за свои слова. Но он вдруг исчез.
— Кто же мог убить его?
— Вина пала на Федора Григорьевича. Был найден топор под березой, где Федор Григорьевич замерз. Топор его, клейменый. Этим топором Желавина и убили.
— Федор Григорьевич мой друг, как известно. И будто Желавин был убит за письмо на меня. Хотя, как Федор мог знать о письме? Мог он знать или нет?
— Утверждать что-либо трудно.
— А ты что думаешь?
— Это мое дело. Про факты же сказать не смел бы людям посторонним.
