— Подсекай! — закричал Никита.
Стройков бросился в траву, куда упал сорвавшийся с крючка лещ. Хотел схватить его. Но лещ выскользнул.
— За голову! За жабры его. Вот так! — Никита, яро оскалив зубы, сжал в руках рыбину, а та вдруг так хлестанула его хвостом по лицу, что он повалился в траву.
Лещ скользнул с берега, вскинулся на мели… будто лемехом пропахал воду, и было видно по пузырям, как он круто уходил в глубину.
— А жабры… где жабры? Неужто и жабры унес с собой? — хохотал Струйков.
— Глаз было не высадил, зараза! — чертыхался, уже сидя в траве, Никита, потирая глаза. — Я ему…
— Про Желавина что-слух все же или знаешь что? — Стройков уже не смеялся и даже не улыбался — смотрел в упор на Никиту.
Пропади и он пропадом! — Никита смахнул рукавом налипшую чешую с лица. — Весной в Смоленск ездил. Сашку моего помнишь? На завод к нему ездил. Вечером на тротуаре стоял, смотрел. А в трамвае-то, внутри, электричество. Видать все. Он в шляпе и в этом… как его?.. ну, ни плащ, как у вас, ни пальто…
— Макинтош, что ли?
— Во! Ну, ехал…
— Кто?
— А зараза его знает. Трамвай-то бегает быстро. Только он смотрел как-то — зырк, зырк по сторонам, ровно искал в трамвае кого.
— Желавин?
— Вот и я до сей поры думаю, — развел руками Никита, — то ли дождик, то ли снег — то ли будет, то ли нет?
— Надумал?
— А как мне привиделось, Алексей Иванович? Человек-то председателем колхоза был у нас сколько лет. Не знаю.
— Ну, тогда и не болтай лишнее… с пьяного языка — Не мути воду на хуторе, — строго предупредил Стройков. — А разберешься, поймешь что-доложи. И чтоб ни одно ухо больше… Понял?
— А их предупреждать не надо, Алексей Иванович. Мы — народ понятливый. Знаем, что к чему. Он с меня, зараза, столько кровушки вылакал!..
— Это уж ваше — личное. А это… Ну как, договорились?
— Есть.
— А рыбу забери. Ты выгуливал… на своих кровных трудоднях…
— Да вы это что, Алексей Иванович?! — вскочил на ноги Никита. — Обижать?.. Не обижайте нас. Я не жмот какой.
С уловом уехал Стройков. Не знал он, что поздно вечером опять дорога ему в недалекий от хутора дом.
В этот день, перед вечером, шел по улице Щекина человек в военном. Фуражку со снопиком синих васильков нес в руке. Голова совсем седая. За спиной рюкзак, почти пустой.
Провожали его взглядами из дворов и окон.
Дементия Федоровича Елагина здесь многие знали, — муж сестры Родиона Петровича Себрякова. Работал когда-то уездным военкомом. Тревожное время было: поджоги, убийства, — стреляли в Елагина, и он стрелял.
Потом жил в Москве. Но Угру не забывал. Часто и подолгу гостил здесь. А потом сидел в тюрьме, по делу Желавина, Вот, выпустили. Опять в военном. Уже майор.
В Москве Дементий Федорович получил назначение в Минск-в штаб округа. Забежал домой, повидаться с женой и сыном, соседи встретили:
— Поля в военной форме заходила. Проститься. Такая. красивая. Уехала в Минск. В армии там служит. Военврач. Там и Сергей, сын, — в военном училище учится.
Не успел к самому дорогому Дементий Федорович.
Спешил в Белоруссию. По пути туда свернул в поля этой, с давних пор знакомой сторонки. Дело у него здесь — тайна его ареста. Как проклятие пересекла она дорогу Нлагина, и где-то здесь пропал заросший быльем ее след.
Вот и дом, к которому шел: двухэтажная башенка. над железной крышей распростерла свою зеленую тучу сосна.
Он остановился, не спешил теперь. Незабываемое встречало его, и он наслаждался — вдыхал радость и грусть этой встречи. Вон луг за Угрой. Стояли дубы на кремнистом уступе перед дорогой. Вершины их с гранатовым сумраком, как скалы, горели перед закатом.
А вот и тропка в колосистой траве — одинокая для него без Поли, — вьется к берегу, где камень и брод. Струятся камыши. Кусты склонились к воде под тяжестью все нарастающих лет.
Дементий Федорович поднялся на крыльцо. Живы и здоровы хозяева, еще дорогой узнал.
На широкой лавке смотанный на просмоленной плашке перемет, жерлицы в углу. На огороде с зелеными крышами домики пчел. Золотыми решетами подсолнухи под раскрытыми окнами. Все, как в то лето, когда был здесь последний раз Елагин.
«Как корч в землище. Не стронешь», — подумал он о хозяине и дернул за кольцо на дубовой двери.
За стеной брякнуло. Потом послышались медленные тяжеловатые шаги.
Родион Петрович открыл дверь. Распрямился. Выше поднялась седая глыбнна головы.
— Демент! Демент! — громче и увереннее, но и удивленно повторил он.
Они долго обнимались на крыльце, и было похоже, два добрых зверя боролись друг с другом.
Вышла Юлия, загорелая, в легкой белой кофточке.
— Ты глянь. Кто явился! Ну, брат, не ждал.
— Дёма! Господи! Дёма!
Юлия поцеловала его; слезы в глазах.
— Смейся, Юленька!
— Поленька бы… Далеко.
— Переступи порог! Шагни! — потребовал Родион Петрович. — Видеть это хочу!
Дементий Федорович с улыбкой посмотрел на порог — широкий дубовый брус с вбитой в него подковой: примете счастливого следа. Переступил. Знакомые сени с большим ларем и с пустыми бочками. Пахло от них просоленп. ым деревом. Из слухового окошка, словно огненным ветром, сквозил закат.
— Вот и свершилось! — сказал Родион Петрович. — Ты в моем доме. А он и твой. Снимай свою амуницию.
Что полегче найдем.
— Родион, постой. Мне Стройков нужен.
— Может, завтра?
— Откуда позвонить ему?
— Отложи ты. Успеешь.
— Нельзя.
Они шли к сельсовету по тропинке среди луга. За лесом все пламенело кварцево-красное окно зари. Какие-то тени проходили там медленно — не спешили, словно приглядывались. Земля доверчиво и тихо дышала повлажневшими после зноя сладкими кашками, хвоей. Сквозило сырой горечью ольховых кустов.
— Нет ничего выше воли, Родион!
— Когда на душе добро, добавим.
— Безусловно, — согласился Дементий Федорович.
— Поля была уверена: все обойдется. Я, признаться, не совсем. Мы еше поговорим. За что тебя? Все мне расскажешь. Но прежде ответь: будет ли война? Идут слухи. Да и не только слухи. В апреле у нас призвали мужчин старших возрастов. Перед полевыми работами! Такого никогда не было. Чувствуется какая-то тревога.
— Потом… потом, Родион… А передо мной извинились.
— Но годы…
— Молчи. Бил враг.
Из сельсовета Родион Петрович позвонил в милицию.
Передал дежурному просьбу, что Стройкова ждут сегодня в лесничестве по важному делу.
В селе было тихо.
Посреди площади с колодцем одиноко блестело на срубе ведро.
Вышли к Угре. Любимое место Поли. В воде камень, до которого, разувшись, добиралась она по шафранной мели и ложилась, обняв эту глыбину.
Под берегом бочаг родниковый. В него когда-то окунул Дементий Федорович сына своего. Поднял над рекой: «Родная твоя!»
Камень будто бы стремился навстречу течению- рассекал гладь мерцавшими стрелами. А вокруг темная вода и медленное движение тумана, из которого поднимались клубы пара и, охладев, опускались. Так по всей реке шло это тяжелое движение, словно что-то тайное творилось в глубинах, похожее па страшную работу, которую застали вдруг люди, и река настороженно замедлила ее.
— Сколько тайн на свете! Но из всех тайн самая непостижимая — судьба, та, что еще ждет за близкой, или отдаленной завесой, за которую невозможно проникнуть — глянуть, что там впереди.
Они повернули к дому. Под звездами темная крыша была похожа на крылья птицы, а просветы в окнах — золотые глаза ее.
В душе этого дома светил огонь.
Наверху стол накрыт белой скатертью.
На столе бутылки с настойками, рюмки, тарелочки и вилки. Нарезан окорок сырого копчения. В сковороде яичница. Салат из зеленого лука и редиски залит сметаной. Горка вяленых окуньков в лозовой плетенке. Посреди — в вазочке с водой снопик васильков: те самые васильки, которые Дементий Федорович нарвал дорогой во ржи. Густая свежая синева их была красотой этого стола.
Но нет красоты без хозяйки дома, пока с улыбкой не войдет она, переодетая и помолодевшая.
Вот и пришла. На ней розовая кофточка, сережки с бирюзинками камней.
От нее чуть-чуть пахло духами: казалось, внесли в комнату веточку сирени.
Дементию Федоровичу этот запах напомнил о жене и о чем-то далеком, где тоже была она, Поля его. Без нее будто и не было у него жизни, будто не помнил, что было до нее.
— Да это же сказка! — воскликнул он. — И ты, Юленька, царевна ее. Сколько тут всего. Вот царство!
— Это тебе после долгого отсутствия так кажется, — сказал Родион Петрович.
Налили и, стоя, не чокаясь, подняли рюмки.
Штора на окне тяжело раздувалась, наливаясь ветром, и с шорохом опадала — дышала, обдавая комнату прохладой. За рекой заиграла гармонь. Щемяще-нежные звуки приблизились и вдруг отдалились: куда-то в поле вышла гармонь, звала на свидание.
