— Вам надо показать свои работы Костаки.
Дмитрий очнулся. Костаки?
— Коллекционер, грек, живет в России, в канадском посольстве работает. По-русски говорит свободно, женат на советской… Как-то пришел ко мне в барак, выбрал две картины — спрашивает: «Сколько?» Я растерялся, выдавил: «Пятьдесят рублей… — и добавил: — Если для вас дорого, то я готов уменьшить цену вдвое».
Пятьдесят рублей! Начальник отдела кадров куда меньше платит.
— А он отвечает: «Ваши картины, дорогой мой, стоят гораздо дороже. Я не очень богат, но дам вам по сто рублей за каждую». На радостях подарил ему третью…
В эту минуту раздался звонок в дверь. И вошла Лидия.
16
На ней было кремового цвета платье мини — с короткими рукавами, глубоким вырезом и открывавшее ноги до такой степени, что Дмитрию в первую секунду показалось: девушка полуодета. И чулки — настолько тонкие, что можно подумать: ноги голые. Долгие худощавые ноги в босоножках на высоких каблуках. А это платье — узкое, по талии, с еле заметной вышивкой того же кремового цвета… Такого материала на комбинате отродясь не видали.
И потом, только потом было ее лицо. Вылитая Анук Эме, от которой он потерял голову в день, когда повел какую-то девицу на премьеру «Мужчины и женщины» Клода Лелюша. Те же распахнутые брови, ресницы бархатистые, прямой нос. Жесткое выражение лица — ему это нравится. Но прическа не как у Анук, а модная бабетта, высокий начес из кофейного цвета волос.
Лидию привел вертлявый антипатичный тип. Но выяснилось, что он ей никем не приходится, так, приятель. Она стюардесса, интересуется неформальным искусством. «Не все sky girls — безголовые красотки, — Лидия игриво посмотрела на Оскара Рабина и добавила: — Всё неформальное меня пленяет. В жизни только одна вещь должна укладываться в рамки…» «Какая?» — улыбнулся Рабин, и Дмитрий внезапно взревновал. «Картина», — Лидия изобразила в воздухе прямоугольную раму, глядя Рабину в глаза.
В комнату вошла женщина. Рабин встал: «Валентина, моя жена». Лидия кинула на женщину короткий прохладный взгляд, повернулась к Дмитрию. Он все еще смаковал эти два слова, произнесенные с английским прононсом: sky girl, небесная девушка.
— А вы тоже художник или… так?
Дмитрий дергал из кармана фотографии картин, никак не мог вытащить.
17
Почему она сделала ставку на него? В Москве не нашлось молодых, свободных и талантливых? Впрочем, Лидия нечасто бывала в столице — мать с сестрой жили в Рязани, и после полета она ехала домой отсыпаться, чтобы снова исчезнуть на несколько дней. Может, поверила в то, что нестандартные опусы (намалеванные за две недели) вытащат провинциала на поверхность? И ее вместе с ним…
Лидия усиленно учила английский — хотела прорваться на международные авиалинии, хоть и непросто это: помимо медкомиссии и экзамена по иностранному языку сто собеседований пройти надо — в парткоме, в политотделе, у секретаря парторганизации и еще Министерство гражданской авиации должно утвердить твою кандидатуру. Конечно, можно было бы охмурить иностранца и поднырнуть под железный занавес благодаря Джону, Тому или Николасу. Но иностранцы в Союзе кишмя не кишат, да и работа такая, что только с пилотами и остается время романы крутить.
Она приехала в Чебоксары в начале осени, уже холодало. Дмитрий гордо показывал ей Волгу, строящуюся ГЭС, и Лидия посмеивалась: «Ты патриот, что ли?» Ей, мечтавшей жить в Париже или в Лондоне, Дмитрий не решался ответить, что — да, патриот. Он любит эти просторы, эту неторопливую реку, он всю жизнь прожил в деревенском доме, носил воду из колодца — наклонишь жестяное ведро над лицом, и ледяная водица плеснет в рот, сведет зубы холодом. Он без конца может рисовать церкви, холмы, деревья, поваленные ураганом. И надуманные футуристические штучки ему до лампочки. Но как он мог заявить такое женщине, которая именно из-за этих картин поверила в него?
В мастерской Лидия включала обогреватель, сбрасывала одежду, забиралась на кровать, но к себе не подпускала — и он рисовал ее, как некогда Амедео Модильяни — Ахматову.
Ей было скучно молчать, и она говорила. Однажды бросила, разглядывая вытянутое из подушки перо:
— Через три года я рожу мальчика и назову его Вольдемаром.
Дмитрий застыл. Он хотел спросить, назначен ли уже отец Вольдемару, но не посмел. Просто как можно более равнодушно поинтересовался:
— А почему ты думаешь, что это будет пацан?
— Потому что у сильных рождаются мальчики, это неписаный закон, который в каменный век корнями уходит. А у слабаков — девицы.
Дмитрий хмыкнул:
— Твой отец, значит, слабак?
Лидия состроила презрительную мину:
— Ничтожество. Я его как-то видела — совсем спился.
Дмитрий отложил кисть, вытер пальцы тряпкой, сел на край кровати:
— Тогда у меня будет два пацана. Я-то сильный. И совсем не пью.
Хотел сказать «у нас», но не отважился. Лидия хихикнула:
— Ну это мы увидим… Не трогай меня холодными руками! Иди рисуй.
18
«Любил ли кого-нибудь отец до или после матери?» Сидя на полу перед набором для каллиграфии и переворачивая листки, исписанные острым почерком, Марина узнавала: не было до или после. Ее матери просто не существовало в жизни отца. Так, маячила на задворках. А была одна Лидия, которую могла бы потеснить только женщина с характером (да такой он не нужен). А мама вечно под него подстилалась, ужин к телевизору носила, вытряхивала пепельницы с горой окурков, одежду ему покупала на свои, никаких заданий по дому. Прислуга для гения.
«Что ты от меня все не отвяжешься? Твоей дочери уже три года. Предлагаешь к вам в Новочебоксарск переехать, посуду теще мыть помогать?» Слово «дочери» было подчеркнуто, Марина не поняла почему.
Дмитрий получил это — единственное — письмо от Лидии в день рождения Марины. Поехал в мастерскую поработать, обещал вернуться к пяти вечера с куклой, которую дочь давно выканючивала. Светка, жена, деньги на куклу выдала в последний момент. Сколько раз он звонил Лидии в Рязань — никогда не заставал, потом Храпунов раскололся: она переехала в Москву, но телефона у нее нет. Непонятно, почему Лидия поддерживала связь с этим жалким типом — дружба у них завязалась еще в ее первый приезд в Чебоксары. Да какая дружба — просто через этого болтуна Лидия узнает новости о нем, Дмитрии. Никак контролирует — а вдруг неудачник прорвется-таки с выставками в ее дражайшие Париж и Лондон? И тогда… А что — тогда? Прибежит? Храпунов сказал, что она сошлась с пилотом, пилот женат — но сделал первый взнос в ее московскую кооперативную однушку. И тут Лидия своего не упустила. А пацана не родила. Пока что. Видать, пилот тоже слабак.
Сидел на кровати, смотрел на холст с начатым натюрмортом. Повторял: «К черту, к черту…» — слезы лились, он следил, чтобы не закапали письмо, написанное перьевой ручкой, фиолетовыми чернилами. Острые буквы… кажется: сомнешь листок — они проколют бумагу, в руку воткнутся. За куклой не пошел. Спустился в магазин, купил водки на все деньги. Сумерки сгущались, он пил — один, в тишине. Потом не помнил ничего. На следующий день Светка орала.
Лидия принялась тыкать в него словом «неудачник» после того, как он отказался напроситься на прием к американскому послу (куда был зван Рабин). Иностранцы взяли манеру принимать в посольствах советских неформалов, писателей и художников; КГБ на иноземцев давление оказывать не мог при всем своем недовольстве. Дмитрию это претило: тащить в Москву «художества» (ради Лидии еще намалевал), скитаться по углам, скрестись к Рабину, просить поддержки, просить провести на прием к послу, просить представить коллекционерам…
— Я слышала, у Рабина есть выход на Эрика Эсторика, ты хоть знаешь, кто это? Владелец знаменитой “Grosvenor Gallery” в Лондоне! Коллекционер! Ты что, так и будешь сидеть, лапки сложив?
— Не могу я, Лид… Просить, просить… — Дмитрий неуверенно хмыкнул. — «Сами предложат и сами всё дадут».
Лидия любила ввернуть цитату из нашумевшего романа Булгакова, вышедшего несколько лет назад в толстом литературном журнале «Москва», — но сейчас это ее не умилило.
— Нашелся Воланд! Эсторик в Чебоксары прикатит на дрезине! Вместе с Томсоном! На Димочку Воронцова любоваться!
— А Томсон, это…
— Томсон — американский посол, ты что, одичал тут совсем? — Пнула ногой стоявшие у стены холсты. — Кому нужны твои избушки-речки-деревца? Знаешь, как сейчас в столице рисуют? О Звереве слышал? Он окурками в холст тычет, прежде чем рисовать! Это модно! Это по-ку-па-ют! Неудачник и есть неудачник.
Его будто плетью хлестануло. Вскочил:
— Не смей меня неудачником называть! Никогда!
Лидия посмотрела насмешливо:
