Кристоф пересекает двор колледжа, останавливается, совсем близко. Берет золотой крестик, что лежит у нее в ямке между ключицами, тянет на себя. Цепочка впивается ей в шею.
— Отпусти! — она бьет его ладонью по руке.
— Ты разве не буддистка? — пальцы Кристофа разжимаются, скользят по груди.
— Обнаглел, что ли?
Айко разворачивается и идет прочь. Ей пятнадцать, Кристофу на год больше. Хамоватый тип. Невысокий, крепкий, волосы ежиком; особенно его пальцы противны — короткие и пухлые.
Спустя два дня она обнаруживает его в холле своего дома возле лифта. Он стоит, опершись рукой о дверь подсобки, где жильцы хранят велосипеды и коляски.
— Тебя правда Айко зовут? А чего имя такое странное?
— Отвали, — она вызывает лифт.
— Ты красивая, — Кристоф делает к ней шаг, прижимает спиной к стене. Кнопка лифта врезается в позвоночник. Пухлые пальчики сжимают грудь, больно.
— Отвали, я сказала, идиот! — она пытается оттолкнуть его, но он сцепляет рукой ее запястья, прижимается всем телом. Он не пытается поцеловать. Просто мнет ее ладонью, как пластилиновую массу.
Лифт приходит. Неизвестно, пустой или нет, — Кристоф ослабляет хватку, она пинает его коленом в живот. Двери лифта закрываются, разделяя их. Кристоф хватает ртом воздух:
— Я до тебя доберусь, сучка!
Проходит неделя. В колледже Айко иногда видит Кристофа, он перешептывается с приятелями, но держится на расстоянии. Она старается не оставаться одна; в дом входит только за кем-то. Но Кристофа в холле нет. Она думает о том, что он дурак и трус.
В воскресенье Айко возвращается от подруги в десять вечера, льет дождь. Стоит под портиком у входа, но никто не идет: все по домам или по гостям. Она заходит в холл, но свет включить не успевает.
26
Про то, что дочь уже полгода нюхает кокаин, Адель Коимори узнаёт от домработницы. Та нашла дневник Айко, сунувшись к ней под матрас. Странный дневник, исписан двумя фразами: «Я виновата, я виновата, я виновата» и «Простите, простите, простите». Рисунки в стиле манга, запрещенной в доме; и не просто манга — хентай, гадкая порнография, откровенное насилие: перекошенное ужасом лицо девушки, заломленные руки, порванная блузка, щека, прижатая к велосипедной цепи, с капельками крови, додуматься же надо до такого. Рядом с девушкой — всегда двое, один невысокий, крепкий, волосы ежиком, а второго не видно, второй — только тень, черный заштрихованный силуэт. И часто рядом велосипеды, с чего бы.
Учителя заладили: переведите дочь в школу попроще, девочка у вас проблемная, не учится. Вот тебе и проект. Орала на нее — без толку. Молчит. Пришлось перевести, но и тут она одна из последних. Теперь еще кокаин и порнушка — полный набор.
Подумалось: Айко давно не носит золотые цепочку и крестик, сказала, что потеряла… Адель бросилась за шкатулкой, где драгоценности хранила, — так и есть, кольцо пропало с рубином, браслет с изумрудами, который муж на годовщину свадьбы дарил. Дверь хлопнула, домработница заглянула в спальню: «Пришла!» Не стоило при посторонних, но не сдержалась — схватила дочь за волосы, стала по щекам хлестать. Домработница-полька перепугалась, выскользнула за дверь.
Айко закрылась в своей комнате, но через минуту вылетела — бледная, всклокоченная, худая, круги под глазами. Шестнадцатилетняя девочка подсела на кокаин: отца нет, мать в разъездах, бабушка с дедом — в глубокой провинции. Если бы Гражина не полезла под матрас…
— Где мой дневник?!
Не крик, а визг. Ответила спокойно:
— Я еще не дочитала.
Айко достала из кармана канцелярский нож и полоснула себе по тыльной стороне руки.
27
Врач — седой, грузный, глаза усталые — смотрит пристально. Вышли из палаты.
— Мадам, вам известно, почему ваша дочь вскрыла вены?
— Это глупость какая-то, я нашла ее дневник, и…
— А вы в курсе, что она уже год вот таким канцелярским ножом себе на теле узоры рисует?
— Как… узоры? Какие узоры?..
— Вы действительно ничего не знаете? Вы с ней живете?
Адель кивнула.
— Я не всегда бываю дома… Я думала, она уже взрослая…
Врач дернул щекой — то ли от раздражения, то ли тик у него.
— Вы не поняли, что с ней случилось нечто, о чем она вам не говорит?
Адель пожала плечом:
— Вы хотите сказать, что я упустила дочь?
— Я хочу сказать, что девочке нужна мать. И курс реабилитации от наркозависимости. Останьтесь с ней до завтра. Она, как оклемается, попробует сбежать.
— Доктор, я не могу. У меня самолет в восемь утра.
Седой и грузный стоял и смотрел, не отвечая.
— Это очень важная встреча, я должна лететь. На сутки всего. Вы присмотрите за ней?
Врач не ответил, пошел по коридору. Адель толкнула дверь в палату. Айко, казалось, спала. Адель подошла, приподняла одеяло. Вздрогнула: маечка не скрывала беспорядочные порезы — на плечах, на грудной клетке — старые и свежие. Адель протянула руку, коснулась белого шрамика возле ключицы.
— Доченька…
Айко отвернула лицо, уткнула его в подушку.
28
На суде Кристоф держался с таким видом, будто не понимал, как здесь оказался. Он основательно подзабыл события двухлетней давности, столько воды утекло. Сейчас он поступил в “Sciences Po”, университет, о котором можно лишь мечтать: это его первая настоящая победа, если не считать того, что Клоэ согласилась с ним спать. А тут ему тычут в нос этой подсобкой с велосипедами, да он забыл даже, как ее зовут, эту дурочку японскую. Ее из колледжа перевели, двоечницу. Не узнал бы, столкнись с ней на улице: волосы как пакля, серая какая-то, с такой в голодный год за сто блинов не согласишься. Только бы в универе слушок не прошел.
У судьи — старая баба с пожеванной физией — черная накидка, белая манишка, не кресло — трон. Рядом с ней за длинным столом еще макаки в манишках на тронах. Морды как на похоронах. Да ничего, мать наняла хорошего адвоката.
— Вы понимаете, почему оказались здесь?
Неуютно стоять перед этим столом, у макаки в манишке злобный вид.
— Э-э-э… нет.
— Вам приходило в голову извиниться перед истицей?
— Э-э-э… нет.
— Вы вспоминали о случившемся?
— Э-э-э… нет.
— Вы сожалеете о содеянном?
— Э-э-э… нет.
И тут японка пропищала: «Я во всем виновата, я виновата!» — с места, никто не спрашивал. Подумал — втюрилась, что ли?
— Вы его спровоцировали? — макака оживилась.
— Нет.
— Тогда в чем ваша вина?
— Я…
У адвоката глаза стали как монеты по два евро.
— Я… не знаю.
Видать, крыша поехала. Адвокат сказал, она снюхалась.
Адвокат чертов… За что ему бабки отстегивали? Присудили три года! Правда, два условно, и срок могут скостить за хорошее поведение. Гнить теперь из-за этой дуры! Прощай “Sciences Po”! Наорал на адвоката, он только отбрыкивался: за изнасилование несовершеннолетней пять лет дают, ты дешево отделался… Дешево! А Брюно вообще сухим из воды вышел — она в темноте его не разглядела, даже не уверена, был ли кто еще; да наркоманке веры-то нет. Сдал бы Брюно — но адвокат сказал, хуже может повернуться.
29
Когда суд закончился, подскочила высокая брюнетка, открыла рот, но мать напустилась:
— Что значит «виновата»? Перед кем виновата? Перед этим жлобом?
Да при чем тут жлоб. Не было бы жлоба, если бы ангел от нее не отвернулся. А без ангела — никакой защиты.
— Айко, что ты несешь? Бред наркоманский — ангелы какие-то. Курс лечения коту под хвост? Признавайся — нюхнула? Я из тебя душу выну…
— Простите… я хотела бы переговорить с вашей дочерью.
Брюнетка — из организации по помощи жертвам сексуального насилия. Она понимает, каково это: год терпеть унизительные допросы, выворачиваться наизнанку перед посторонними, доказывать, что не врешь, косые взгляды сносить… такое чувство, что снова насилуют.
— Ему мало дали, — брюнетка понижает голос. — Тебе нужна психологическая поддержка. Вот моя визитка. Приходи в наш центр обязательно.
Визитку взяла мать:
— Она сейчас к выпускным готовится. Если только уже летом…
Брюнетка пожала плечами:
— Думаете, в таком состоянии она сдаст экзамены?
— Этой истории больше двух лет. Можно ведь несколько месяцев подождать? Она безобразно учится.
И тут к матери подошла судья, отозвала. Брюнетка достала вторую визитку.
— Возьми. Звони, когда захочешь.
— Спасибо. Мне не надо.
— Тебе надо. Тебе надо заново научиться жить.
Посторонняя женщина будет учить ее, Айко, жить. Да еще и заново.
— Послушай, девочка. Хочешь, я тебе скажу, что с тобой происходит? — Брюнетка покосилась на судью, говорившую с матерью. — У тебя чувство вины. Ты презираешь себя. Чувствуешь себя грязной. Опустошенной. Ты как консервная банка, которую выпотрошили и выбросили. Ты одинока. И разбита — так, что не склеишь. Тебе кажется, люди носом чуют, что тебя коснулось насилие. Ты ненавидишь свое тело… Смеешься, разговариваешь… но тебя здесь нет.
