Мы одни в самой дальней комнате — спальне. Огонь в маленькой жаровне не был разведен. Жаль, конечно: я любила золотистые язычки пламени и аромат курений. Но все это не имело никакого значения по сравнению с тем, что мы с Парисом вместе, вдвоем, наедине.
Стены дворца были сложены не из больших камней, которые спасают от холода во время долгой зимы, как в Микенах, а из высококачественной глины и кедровых бревен: изящная, красивая постройка. В этом краю наступает весна, когда в Спарте еще тянется зима.
Я хотела одного: быть с Парисом, обнимать его и жить его жизнью. Той жизнью, которую он предложит мне. Лежа рядом с ним, я не могла удержаться и не гладить его лицо, словно запоминая пальцами каждую черточку. И запомнила, запомнила! Я могу во всех подробностях воспроизвести его лицо даже теперь, спустя столько лет, прожитых без него… А тогда я наслаждалась теплом и гладкостью кожи под кончиками пальцев.
— Парис! Теперь я по-настоящему твоя. Я готова положить свою жизнь — сколько мне будет дано — к твоим ногам. Я последовала за тобой из моего мира в твой. Даже больше — я отреклась от своего, навлекла на себя гнев своей семьи и своего народа. Я вложила свою руку в твою и на пустынном острове, и перед лицом богини, которая защищает ваш город. Если б она защитила и нас с тобой!
Парис склонился надо мной и поцеловал меня.
— Защитит, защитит… — шептал он.
Я хорошо запомнила враждебность богини, но сейчас это воспоминание растворилось в надежде. Разве боги не одаряют своей благосклонностью тех, кто исправно воздает им почести? А потом исчезло все, кроме Париса. Его лица, его губ, его рук, его тела…
Рассказывают об Острове блаженства. Якобы боги переносят туда людей живыми, и, вкушая счастье, они живут вечно на этом острове, бесконечно далеком от нашей земли. И мы с Парисом перенеслись на этот остров, где можно вечно касаться друг друга, никогда не стареть, где страсть никогда не иссякнет, а солнце не взойдет, положив конец ночи любви.
В той комнате не было времени. Оно тянулось, как кусок выделанной кожи, и час превращался в два. Все было в нашей власти, и любое мгновение мы могли повторить, как поэт — наиболее прекрасную строфу своей поэмы.
Наконец мы заснули. Свет солнца пробился в окно. Мы не позаботились его занавесить: ночью не думалось о том, что наступит утро.
Парис приподнялся на локте.
— Идиотское солнце, нет ему покоя! Как оно смеет врываться к нам?
Он подошел к окну и задернул шторы, но они были недостаточно плотны, чтобы защитить нас от непрошеного гостя.
— Никогда раньше я не защищался от солнца. Я всегда вставал вместе с ним.
Солнечный луч ласкал его тело, и в утреннем свете его фигура казалась божественной.
— Солнце дарит мне дневного Париса. Разве я могу сердиться на солнце?
Каждый час, каждая минута принадлежали нам. У нас не было врагов. Все они сложили дары к нашим ногам.
XXXIII
Но никуда не денешься, пришлось покинуть наш Остров блаженства, комнату Париса. За ее стенами нас ждала Троя. Об этом напомнил слуга, который передал, что царь и царица велят прийти.
И вот я стояла перед ними в их личном покое, стараясь отогнать мысли о прошедшей ночи. Приам выглядел усталым. Он крепко сжимал руками подлокотники трона, словно боялся упасть. Гекуба, сидевшая рядом с ним, вид имела непроницаемый.
— Церемония была проведена как полагается, с соблюдением всех правил, — заговорил наконец Приам. — И люди охотно приняли участие в праздновании.
— Насколько мы можем судить, — промолвила Гекуба, ее голос звучал спокойно и размеренно.
— Но мы должны знать, что нас ждет. Я проявил решительность вчера вечером. Но у богов свой взгляд на все. И кроме того, греки. Что сделают они, когда узнают, что я солгал им?
— Отец, не надо волноваться. Говорю тебе, ничего не произойдет — как всегда в подобных случаях. Люди поговорят-поговорят и забудут. Единственный человек, который действительно пострадал, — это Менелай. Но у него нет армии.
Я была поражена. Мне не доводилось слышать, чтобы Парис рассуждал так здраво и логично. И ведь он прав: у Менелая нет армии. Парис ошибался в одном: больше всех пострадала Гермиона. Моя Гермиона. Я почувствовала острую боль.
— Я хочу знать, что нас ждет. Я посылаю Калхаса, моего прорицателя, к Дельфийскому оракулу.
— Отец, зачем?
— Затем, что мы должны знать, какие беды вы навлекли на нас! — сказала Гекуба. — Разве можно не узнать цену, которую нам предстоит заплатить?
— А как насчет сивиллы? Неужели поблизости нет ни одной? — спросил Парис.
— О! Сивиллы не так надежны.
А Клитемнестра говорила обратное.
— Я рада слышать это, — призналась я. — Одна сивилла предрекла, что из-за меня прольется много крови греческих мужей.
Приам вздрогнул.
— Что? Что она предрекла?
— Я была совсем маленькой девочкой. Но до сих пор помню, как она сжала руками мою голову и прокаркала свои ужасные пророчества. Она сказала…
Всю жизнь я пыталась стереть эти слова из своей памяти. Теперь я пыталась их восстановить.
— Она сказала, что Европа пойдет на Азию, и начнется великая война, и погибнет множество греков.
Наверное, мне не следовало этого говорить, но было уже поздно.
— Мой отец очень боялся этого предсказания. Поэтому он заставил моих женихов — их собралось очень много со всей Греции — поклясться, что они будут поддерживать моего избранника и не станут враждовать друг с другом. Он надеялся таким образом обойти проклятие.
— О боги! — простонал Приам и обхватил голову руками. — Он думал, что греки будут проливать кровь друг друга. Он не учел, что греки все вместе могут сражаться в чужой стороне. Кровь греков может пролиться разными способами — он подумал только об одном! Какова вероятность, что бывшие женихи вспомнят об этой клятве?
Я представила себе своих женихов, их эгоизм. Они давно потеряли интерес к этой истории, поскольку я выбрала другого. Это было десять лет тому назад.
— Очень маленькая, — ответила я. — Все правители греческих городов гораздо больше озабочены собственными делами. Вряд ли они захотят рисковать жизнью ради своего соперника — несмотря на клятву. Отец приказал им поклясться на кусках лошадиного мяса, с тех пор минуло много лет.
— Все равно мы должны посоветоваться с оракулом, — стоял на своем Приам.
Это была моя первая встреча с его упрямством.
— Да, — подтвердила Гекуба. — Оракулом пренебрегать нельзя.
Приам поднялся.
— Ты должна поговорить с Калхасом, — посмотрел он на меня. — Важно, чтобы он познакомился с тобой, прежде чем отправится к оракулу и будет вопрошать о тебе.
— Для чего? — спросил Парис. — Оракул и так все знает. Какая разница, будет ли с ней знаком Калхас?
— Хватит задавать вопросы! — Глаза Приама сверкнули из морщин. — Ты уже задал слишком много вопросов — и совершил много сомнительных поступков.
— Делайте, как велит отец. Когда придет Калхас, мы пошлем за вами, — сказала Гекуба.
Она тоже поднялась и встала рядом с Приамом. Они прошли мимо нас, высоко держа головы на несгибаемых шеях.
— Обращаются со мной, как с десятилетним мальчишкой, — пробурчал Парис.
— Думаю, в их глазах ты и есть мальчишка.
— Это постоянное осуждение, которое от них исходит, убивает меня. Давай уйдем из этой клетки — мы же не домашние животные.
Я обвела глазами потолки из золотистого кедра, стены, расписанные изящными цветами, и рассмеялась.
— Думаю, ни одно животное не сидело в такой клетке.
— Еще бы! Им повезло — они пасутся на прекрасных лугах, там живые цветы. Уж я-то знаю. Я почти всю жизнь присматривал за ними. Давай уйдем из города! Я покажу тебе гордость Трои — лошадей.
— А если Калхас нас не застанет…
— Пусть подождет! Отец не назначил час. Идем смотреть лошадей. Разве не должен я показать тебе новую родину? Ведь ты теперь троянка! Надевай плащ и дорожные сандалии.
Парис приказал приготовить колесницу, и мы отправились через город к южным воротам. Я внимательно разглядывала дома, расположенные террасами, — среди них были двухэтажные, очень большие — и чистые улицы, которые спиралями спускались с вершины горы. Меня очень интересовало, каковы троянцы, как они живут. Они тоже с интересом посматривали на нас, когда мы проходили мимо.
Когда мы вышли на широкий проезд, опоясывающий стены изнутри, нас уже ждала прекрасная колесница; позолоченные спицы колес блестели на солнце. В упряжке стояла пара мышастых лошадей. Парис погладил одну по шее.
— Хочешь посмотреть на своих братцев? — спросил он у нее, потрепав ее гриву.
Мы ступили на колесницу. Массивные ворота были широко распахнуты с утра. Парис направился в Нижний город, откуда тележки, повозки и колесницы тянулись широкой полосой в сторону Троянской долины. Вместо сдержанной молчаливости Верхнего города в Нижнем нас встретили приветственными криками. Люди высыпали на улицу, обступили нас так близко, что колесница с трудом могла проехать.
