и оправлялись на Запад, то чтобы изумляться и учиться у передовой культуры; цели же западных путешественников на Восток (Orient), как мы видели, носили совершенно другой характер. Кроме того, в период между 1800 и 1950 годами было написано около 60 000 книг о Ближнем Востоке, в то время как ничего подобного нельзя утверждать в отношении восточных книг о Западе. Как аппарат культуры, ориентализм воплощал собой агрессию, деятельность, суждение, волю-к-истине и знание. Восток существовал для Запада, или так казалось для бесчисленных ориенталистов, подход которых к своему предмету был либо патерналистским, либо откровенно снисходительным, если только, конечно, они не занимались древностью: в этом случае «классика» Востока шла в зачет
им, а не находящемуся в прискорбном упадке современному Востоку. Кроме того, деятельность западных ученых усиливала многочисленная армия разного рода организаций и институтов, не имеющих аналогов в восточном обществе (Oriental society).
Подобный дисбаланс между Востоком и Западом (East and West) совершенно очевидно зависит от изменения исторических моделей. В период своего политического и военного расцвета с VIII по XVI век ислам доминировал как на Востоке (East), так и на Западе. Затем центр силы сместился в сторону Запада, теперь же, во второй половине XX столетия, он вновь возвращается на Восток (East). В своем повествовании об ориентализме XIX века в главе II я остановился на особо напряженном периоде во второй половине столетия, когда такие черты ориентализма, как неповоротливость, абстрактность, его прожектерство, получили новый смысл, поступив на службу официального колониализма. Именно к этому повороту и к этому моменту я собираюсь обратиться, поскольку это даст нам понимание того фона, на котором разворачивается кризис ориентализма в XX веке и происходит возрождение политической и культурной силы на Востоке (East).
Несколько раз я упоминал о связях ориентализма как корпуса идей, убеждений, клише или учений о Востоке (East) с другими направлениями мысли в культуре. Одним из важных направлений развития ориентализма в XIX веке было вычленение самых главных представлений о Востоке – его чувственности, склонности к деспотизму, странного образа мыслей, привычки к неточности, отсталости – в некое отдельное и не подвергаемое сомнению целое. Так, если писатель использовал слово «восточный», для читателя этого было уже достаточно, чтобы считать целый пласт информации о Востоке (Orient). Эта информация казалась в моральном отношении нейтральной и объективно достоверной. Казалось, она имеет эпистемологический статус, равный исторической хронологии или географическому местоположению. Основы этих представлений о восточном (Oriental material) невозможно было поколебать никаким открытием, и казалось, что они никогда не будут подвержены полному пересмотру. Напротив, труды различных ученых и литераторов XIX столетия сделали этот корпус главных знаний еще более прозрачным, более детализированным, более весомым и еще сильнее отличающимся от «оксидентализма». Идеи ориенталистов могли объединяться с общими философскими теориями (такими, как теории истории человечества и цивилизации) и расплывчатыми «концепциями мира», как их иногда называли философы; и профессиональные ориенталисты разными путями стремились выразить свои разработки и идеи, свои научные работы, наблюдения за текущим положением дел таким языком и в таких определениях, культурная достоверность которых проистекала из других наук и систем мысли.
То различение, которое делаю я, на самом деле разводит почти неосознаваемую (и определенно неприкасаемую) позитивность, которую я буду называть скрытым ориентализмом, и те разнообразные взгляды на восточное общество, языки, литературу, историю, социологию и так далее, которые я буду называть явным ориентализмом. Происходят ли изменения в знании о Востоке, это можно проследить почти исключительно в рамках явного ориентализма; единомыслие, стабильность и устойчивость скрытого ориентализма более-менее постоянны. Различия в представлениях о Востоке у тех авторов XIX века, труды которых я анализировал в главе II, можно охарактеризовать исключительно как явные – это различия в форме, персональном стиле и редко – в основном содержании. У каждого из них неизменным оставалось представление об отделенности Востока, его эксцентричности, отсталости, молчаливом безразличии, его женственной проницаемости, его вялости и податливости. А потому каждый писавший о Востоке – от Ренана до Маркса (говоря об идеологии) или от наиболее строгих ученых (Лэйн и Саси) до авторов с самым богатым воображением (Флобер и Нерваль) – видел в Востоке место, требующее внимания со стороны Запада, а также реконструкции и даже спасения. Восток существовал вне основного течения европейского прогресса в науках, искусствах и коммерции. И потому, приписывали ли Востоку хорошее или дурное, всё это неизменно оказывалось результатом узкоспециального интереса Запада к Востоку. Ситуация оставалась таковой примерно с 1870-х годов и вплоть до первых десятилетий XX века. Позвольте мне проиллюстрировать, что я имею в виду, несколькими примерами.
В начале XIX века представления об отсталости Востока, о его вырождении и неравенстве с Западом с легкостью соединялись с идеями о биологических основах расового неравенства. Так, классификации рас, которые можно найти в «Царстве животных» Кювье, «Очерке о неравенстве человеческих рас» Гобино и «Темных расах человечества» Роберта Нокса[756], находили горячий отклик в скрытом ориентализме. К этим идеям следует отнести дарвинизм второго порядка, который, похоже, акцентировал «научную» достоверность деления рас на продвинутые и отсталые, или европейско-арийскую и ориентально-африканскую. Так, вопрос империализма в целом, как он виделся в конце XIX столетия и проимпериалистам, и антиимпериалистам, продвигал бинарную типологию развитых и отсталых (или подчиненных) рас, культур и обществ. В «Очерках о принципах международного законодательства» Джона Уэстлейка[757] (1894), например, утверждается, что те части земли, которые обозначены как «нецивилизованные» (слово, в котором среди прочего чувствуется груз ориенталистских посылок), должны быть присоединены или подчинены более развитыми державами. Точно так же в рассуждениях таких авторов, как Карл Петерс[758], Леопольд де Соссюр[759] и Чарльз Темпл[760], есть бинарная оппозиция «развитые/отсталые»[761], проповедуемая ориентализмом XIX века.
Наравне с другими народами, на все лады описываемыми как отсталые, выродившиеся, нецивилизованные и недоразвитые, на восточных людей смотрели сквозь призму биологического детерминизма и морально-политического наставления. Так, восточные народы связывали с теми группами западного общества (преступники, сумасшедшие, женщины, нищие), общей особенностью которых была достойная сожаления чужеродность. На восточные народы редко обращали внимание, обычно смотрели сквозь них и анализировали не как граждан и даже не как народ, но как проблемы, которые надо либо решить, либо устранить, либо – коль скоро колониальные державы открыто жаждали заполучить их территории. Само по себе обозначение чего-либо как «восточного» сразу подразумевает готовое оценочное суждение, а в случае народов, которые населяли дряхлевшую Османскую империю, еще и негласную программу действий. Раз уж восточный человек принадлежит к числу подчиненных народов (subject race), то его следует подчинить:
