с другими областями, а также работ некоторых наиболее влиятельных ученых. Моей главной рабочей гипотезой было и остается утверждение, что эти области знания, равно как и работы даже самых эксцентричных писателей, ограничиваются и направляются обществом, культурными традициями, тем, что происходит в мире, и целым рядом стабилизирующих влияний, таких как влияние школ, библиотек и правительств. Более того, научные тексты, так же как и тексты художественные, никогда не были свободными и независимыми, но всегда – ограниченными в своей образности, исходных предпосылках и замыслах. И наконец, успехи, достигнутые такой наукой, как ориентализм в его академической форме, гораздо менее беспристрастны и истинны, чем мы привыкли думать. Короче говоря, до настоящего момента в своем исследовании я пытался описать ту
экономическую систему, которая всё в ориентализме связывает воедино, допуская при этом мысль, концепцию или образ того, что слово
«Восток» (
Orient) вызывает на Западе значительный интерес и серьезный культурный резонанс.
Я отдаю себе отчет, что эта гипотеза не бесспорна. Большинство из нас предполагает, что в общем и целом образование и наука движутся вперед, мы ощущаем, что со временем они становятся лучше, накапливая всё больше сведений, совершенствуя методы, а последующие поколения ученых совершенствуют то, что создали предшественники. Кроме того, мы полагаемся на мифологию творения, согласно которой артистический гений и подлинный талант или же мощный интеллект могут шагнуть за пределы собственного времени и места и представить миру нечто совершенно новое. Было бы бессмысленным отрицать, что в этом есть доля правды. Тем не менее возможности для работы в рамках определенной культуры даже для великого и самобытного ума никогда не бывают безграничными, хотя так же верно и то, что великий талант со здравым почтением относится к сделанному до него и к тому, что в его области происходит сейчас. Работы предшественников, институциональная жизнь науки, коллективная природа любого научного предприятия – вот что, даже если оставить в стороне экономические и социальные обстоятельства, ослабляет эффект индивидуального творчества. Идентичность такой области, как ориентализм, кумулятивна и корпоративна, здесь особенно сильны связи с традициями знания (классики, Библия, филология), общественными институциями (правительства, торговые компании, географические общества, университеты) и общепринятыми формами текстов (заметки о путешествиях, отчеты об исследованиях, фантазии, экзотические описания). Результаты в ориентализме представляли своего рода консенсус: корректными для ориенталиста считались определенные действия, типы заявлений и виды работ. На них он строил свои работы и исследования, а те, в свою очередь, оказывали давление на следующих писателей и ученых. Ориентализм можно считать способом регламентированного письма, видения и исследования, в котором преобладают императивы, перспективы и идеологические предпочтения, очевидно предназначенные именно для Востока. Востоку учат, его исследуют, им управляют и о нем говорят отдельным и вполне определенным образом.
Тот Восток, с которым имеет дело ориентализм, – это система репрезентаций, сформированная теми силами, которые ввели Восток в западную науку, в западное сознание, а затем в западную империю. Если подобная дефиниция ориентализма кажется, скорее политической, то лишь потому, что, как мне представляется сам ориентализм был результатом определенных политических сил и действий. Ориентализм – это школа интерпретации, чей мабеспристрастные открытия – труд бесчисленных преданных своему делу ученых, которые редактировали и переводили тексты, составляли грамматики и словари, реконструировали мертвые эпохи, создавали верифицируемое в позитивистском смысле знание, – всегда были обусловлены тем, что его истины, как и любые истины, передаваемые на языке, в языке воплощены, а истина языка, как однажды сказал Ницше,
есть подвижная армия метафор, метонимий и антропоморфизмов, – короче говоря, сумма человеческих отношений, которые были расширены, перенесены и приукрашены поэзией и риторикой и которые от долгого употребления кажутся людям надежными, каноническими и обязательными: истины – это иллюзии, о которых позабыли, что они таковы[754].
Возможно, взгляд Ницше покажется нам излишне нигилистским, но по крайней мере он привлекает внимание к тому факту, что существовавшее в западном сознании слово «Восток» обросло многочисленными значениями, ассоциациями и коннотациями, и что они совершенно не обязательно соотносились с Востоком реальным, скорее они были близки к окружающему его полю.
Таким образом, ориентализм – это не только позитивная доктрина о Востоке, некогда возникшая на Западе, это еще и влиятельная академическая традиция (если говорить об академическом специалисте, называемом ориенталистом), равно как и область интереса для путешественников, коммерческих предприятий, правительств, военных экспедиций, читателей романов и рассказов об экзотических приключениях, естествоиспытателей и паломников, для которых «Восток» – это особое знание об особенных местах, народах и цивилизациях. Восточные идиомы стали расхожими и прочно вошли в европейский дискурс. В основе этих идиом лежит слой доктрин о Востоке, доктрин, сформованных опытом многочисленных европейцев, которые сошлись во мнении относительно таких важных черт Востока, как «восточный характер», «восточный деспотизм», «восточная чувственность» и так далее. Для всякого европейца в XIX веке (и, как мне кажется, это утверждение можно сделать, не обладая специальными знаниями) Восток был такой системой истин, истин в смысле Ницше. Поэтому во всем, что европеец мог сказать о Востоке, он был расистом, империалистом и непроходимым этноцентристом. Конечно, резкость этого утверждения несколько сглаживается тем, что довольно трудно припомнить человеческое сообщество, по крайней мере с достаточно развитой культурой, предлагавшее индивиду при общении с «другими» культурами нечто иное, нежели империализм, расизм и этноцентризм. Таким образом, ориентализму в его становлении помогало общее культурное давление, которое, как правило, стремилось усилить чувство различия между европейской и азиатской частями мира. Я полагаю, что ориентализм – это в основе своей политическая доктрина, навязанная Востоку, потому что Восток был слабее Запада, и скрывавшая то, что отличие Востока и слабость – это не одно и то же.
Это предположение было высказано мной еще в главе I, и практически весь последующий текст виделся мне его подтверждением. Уже само наличие такой «области», как ориентализм, не имеющей соответствующего эквивалента на самом Востоке, предполагает относительность силы Востока и Запада (Orient and Occident). Множество страниц написано о Востоке, и все они, конечно, свидетельствуют о поистине впечатляющем качестве и количестве связей, соединяющих Восток и Запад. Однако решающим показателем силы Запада является то, что невозможно сравнить движение западного человека на Восток (East) с конца XIX века с движением восточного человека на Запад. Даже оставляя без внимания тот факт, что западные армии, консульский корпус, торговцы, научные и археологические экспедиции постоянно направлялись на Восток (East), число путешественников с исламского Востока (Islamic East) в Европу между 1800 и 1900 годами ничтожно по сравнению с количеством путешественников, отправлявшихся в других направлениях[755]. Более того, если восточные путешественники (Eastern travellers)
