Сколько раз слышал Дранишников эту историю и раньше, но никогда она не брала за душу, как сейчас.
«Вот оно как! — подумал он, снова прикуривая и за теми морщинами, которые собрал вроде от дыма, пряча от матери другие. — Вот оно какое дело; наверно, приходит к каждому человеку такое время, когда многие вещи начинает он понимать совсем по-другому, чем раньше. Или это слабеет сердце?»
2
Пилипенчиха сперва не узнала его, но, приглядевшись, хлопнула перед грудью ладонями:
— Сереженька, да чи ты?.. Дедушку проведать пришел. От молодец, что не забыл нас да роднисся — так и надо, а как же!..
Дранишников не удивился бы, если бы в голосе у нее услышал фальшь, и, подходя ко двору, он приготовил себя к этому, но теперь не ощутил ни ее притворства, ни собственной от этого неловкости, которую ему пришлось бы скрывать. С подступившим внезапно жадным интересом глядел он на дом своего деда, а память уже услужливо подсказывала ему, что ничего здесь не изменилось, почти все осталось таким, каким помнилось ему еще с давних пор, и он даже слегка удивился тому, что дом этот и на самом деле был и высок и просторен. Материн домишко тоже казался Дранишникову раньше очень большим, но потом, в один из своих приездов, он рассмеялся, когда, не приподнимаясь на цыпочки, ладонью подпер потолок — они всегда потом становятся мельче, масштабы нашего деревенского детства. Однако этот вопреки всему и сейчас был громадный домина, и спереди высокий фундамент приподнимал его вверх как будто чуть больше, чем позади, отчего весь он казался похожим на горделиво заломленную папаху.
— Это мы давно уже вниз, а ты все вверх, все вверх тянесся, — говорила Пилипенчиха, закрывая за Дранишниковым калитку, обходя его и как будто откровенно любуясь им. — Ты глянь, какой ты здоровущий да сбитый — ну вылитый дед в молодые годы! — И всхлипнула вдруг, и дебелое лицо ее разом сморщилось. — А он уже... ох, плохой!..
Дранишников невольно вздохнул:
— Да мне мама говорила...
А она с той же неожиданной быстротой, с которой только что всхлипнула, теперь вдруг простодушно улыбнулась во все лицо, заговорила нарочито грубо:
— Ай, да ну его от-то к черту, нас слушать! Все нам не так, все на старости сопим да охаем... Другой раз подумаешь: может, оно и к лучшему, чем вот так, как мы, в конце века-то жалковать?
Было ей, наверное, уж далеко за семьдесят, но так легко и прямо она держалась, так живо разговаривала да жестикулировала с такой уверенной силой, что Дранишников невольно, поддаваясь ее обаянию, подумал: «А ведь, пожалуй, не ошибся дед, когда после смерти первой жены вторую себе выбирал» — Пилипенчиха до сих пор была похожа на рано поседевшую девку, мосластую и краснощекую.
У порога они остановились под просторным навесом из винограда. Его, видно, только что оборвали, и среди обломанных листьев на растрескавшейся земле еще мокрела расплюснутая ногами иссиня-черная кожура, еще лежали и здесь и там распавшиеся от удара оземь кисти, и в воздухе чувствовался сладковатый дух размятых ягод и сухой запах потревоженной пыли.
— Лена! — крикнула Пилипенчиха, оборачиваясь к двери большого сарая, и в ней почти сейчас же показалась склоненная набок голова с тяжелым пучком волос: видно, женщина изогнулась, не отрываясь от какой-то работы. — Проводи Сережу до дедушки, а я полезу в погреб, налью вина.
— Может, я в погреб?
— Да ты ж не знаешь, где там хорошее, а где совсем молодое.
Женщина улыбнулась Дранишникову летучей улыбкой:
— Обождите, я мигом...
Дранишников остался один.
Он все невольно принюхивался, уловив, кроме виноградного духа, в осеннем воздухе еще какой-то очень знакомый ему запах, солоноватый и терпкий, припомнил, что так припахивает рыбий жир, и удивился, откуда ему взяться здесь, посреди двора, и вдруг, обернувшись, увидел растянутую между столбов большую низку вяленой рыбы.
Рыба висела крупная, и распластана она была по хребту, так что ему хорошо были видны и гнутые из-желта-белые ее горбы, как будто тронутые каплями янтаря, и сохлые уже, серые с черным отливом бока в серебристой чешуе.
Он сам был отчаянный рыбак, но в последние годы складывалось так, что ему о рыбалке некогда было и думать, зато вид вяленой рыбы и особый ее запах так и остались для него как бы знаком вольной жизни, простой и счастливой, и сейчас ему показалось тоже, что солоноватый и терпкий этот запах, странно перемешанный солнцем с тонким ароматом винограда, как бы соединял в себе и изысканную щедрость осени, и вольную ее простоту.
Дранишников, слегка засопев, еще раз втянул ноздрями воздух, принюхиваясь, и ему вдруг стало хорошо от какой-то уверенности, с которой будто бы он стоял сейчас на земле... И вдруг ему представилось, как он сидит у постели своего умирающего деда, и видит и почти неживую бледность и немощь, и слышит прерывистый хрип, и ощущает несвежий дух старческого тела. Ему представилось это, и он вздохнул длинно и прерывисто, как ребенок.
Из сарая вышла женщина, они поздоровались, и он скорее догадался, чем вспомнил, что это младшая дедова дочка, которую тот нажил уже с Пилипенчихой.
— Пойдемте, — сказала она, снова улыбаясь ему не то чтобы торопливой, но тут же исчезающей, как будто мимолетной, улыбкой, открыла калитку в сад и пошла первая, потом обернулась на миг, словно приглашая его еще раз, и Дранишников снова увидел быструю ее белозубую улыбку и карие, темного отлива глаза на смуглом лице.
Пожалуй, она была красива как раз той южной красотой, которая припоминалась ему всегда, когда приходилось то ли в шутку, а то ли всерьез, вздыхая, рассказывать иногда, какие на Кубани девчата, и теперь он не без мужского любопытства, почти всегда практического, окинул глазом всю ее ладную фигуру, замечая и то, как выбиваются у нее из-под прически и вьются по смуглой шее черные колечки волос, и то, как чуть ниже подмышек, по бокам туго полнеет платье, и как покачиваются крепкие, может быть, чуть полноватые бедра.
«Наверно, слегка за тридцать, — подумал Дранишников. — Конечно, лет на шесть-семь моложе. Выходит, она мне тетя... А ничего тетя!..»
— Он здесь, в саду, все сидит, — сказала она, оборачиваясь, и пошла теперь как-то боком; по напряженной спине ее Дранишников понял, что она, пожалуй, уже раскаивается, что первая пошла по узкой тропинке, как будто предоставив ему возможность себя разглядывать.
— А вы один приехали?
Он сказал, почему-то торопясь:
— Да, один... У меня ведь не отпуск — так, не го командировка, не то... Заскочил на несколько дней.
И тут он увидел деда.
Дед сидел за непокрытым пустым столом под яблоней, чуть набок склонив голову, как будто задумавшись, крупные его, исковерканные работой руки замерли на столешнице вниз ладонями, и рядом с ними лежал большой желтый лист.
Теперь Лена остановилась, пропуская вперед Дранишникова, сказала громко, словно глухому:
— Папаша, это Сережа пришел, ваш внук...
Дранишников еще не успел поздороваться, как дед приподнял голову и медленно, но с явной насмешкой сказал:
— Да глаза пока есть...
— Присаживайтесь, — сказала Лена, указывая Дранишникову на табурет, стоявший с другой стороны стола.
И дед медленно повел головой, тоже приглашая его:
— Садись.
Дранишников сел, и за спиной у него почти тут же появилась Пилипенчиха, опустила на середину стола маленький пузатый графин с вином, ловко перевернула рядом надетые на два пальца стаканы с каплями на стенках, видно, только что мытые, а Лена уже взяла у нее из другой руки эмалированную чашку с виноградом, тоже определила ее на середину, потом слегка подтолкнула ближе к Дранишникову:
— Угощайтесь, пожалуйста...
Все это время дед сидел, как-то странно перебирая по краю стола крупными своими, слегка скрюченными пальцами, не спеша поворачивал голову, следя за каждым Пилипенчихиным жестом, взгляд его был остер и цепок, и как только она отняла руки от стола, он подвигал челюстями, прежде чем открыть рот, и сказал глухо, но твердо:
— Все, что ль?.. Ну-ну, нечего вам тут... ступайте!..
Медленно приподнял руку и пальцами слегка шевельнул, отсылая женщин.
И этот неспешный, но властный жест почему-то понравился Дранишникову.
Дед молча начал разливать, рука его, с неловко зажатым в пальцах горлышком графина, легонько тряслась, и розовая струйка то подрагивала тоже, то прерывалась совсем, но дед снова упрямо клонил графин, и вино опять тихонько лилось и булькало.
Казалось, он весь ушел в это нелегкое для него дело, не замечая больше ничего вокруг, и, пользуясь моментом, Дранишников смотрел на деда в упор, с любопытством, пытаясь найти у него на лице приметы глубокого его возраста. Мельком он вдруг подумал о том, что давно уже не видел по-настоящему старого человека — работали вокруг него то молодые ребята, то, как он сам, средних лет; ими он руководил, наказывал их или поощрял, с ними он и выпивал, и праздники праздновал, и хоронил, если случалась авария, тоже совсем молодых или таких, как он сам, только в главке теперь помирали в основном от инфаркта — люди постарше, но тоже такие, каким до пенсии еще будь здоров; у монтажников чуть за сорок — уже старик и тридцатилетнего здоровяка величают дядей Федей, а то и уважительно, но и не без усмешки: папаша.
