К моменту создания “Пейзажей с пропавшими фигурами” Филипп Жакоте “был уже хорошо известным писателем, автором шести поэтических книг („Реквием”, „Три поэмы, обращенные к демонам”, „Сова”, „Непосвященный”, „Мотивы” и „Уроки”) и пяти прозаических — „Прогулка под деревьями”, „Элементы одного сна”, повести „Тьма”, оригинального путеводителя по Австрии, книги о Рильке; помимо этого он выпустил сборник „Разговор с музами”, где были собраны статьи о современной французской литературе, написанные для Нувель ревю франсэз , с которым Жакоте тогда регулярно сотрудничал. Одновременно он очень много переводил — достаточно сказать, что в этот период он перевел „Одиссею” Гомера, „Человека без свойств” Музиля, „Уединения” Гонгоры”.
2 “Его произведения числятся среди важнейших в поэзии нашего времени” (франц.). О Филиппе Жакоте в программе Дома Поэзии Театра Мольера, где была поставлена “Одиссея” в его переводе. (Очень вольно я бы перевела это так: “То, что он сделал, чрезвычайно важно и для поэзии, и для нашего времени”.) В России Жакоте до сих пор был представлен мало и… не всегда лучшим образом… В настоящее время, при участии наших лучших поэтов и переводчиков, готовится к выпуску книга его стихов.
3 Это, как пишет Арина Кузнецова в “Послесловии”, “небольшой городок на юге Франции, в провинции Дром, куда Жакоте, швейцарец по национальности, уроженец кантона Во, переехал с женой в 1953 году из Парижа и где живет по сей день”. Пейзажи Гриньяна — главные действующие лица книги Жакоте “Пейзажи с пропавшими фигурами”.
4 Цветаева Марина. Несколько писем Райнер-Мариа Рильке. — В ее кн.: “Сочинения”. В 2-х томах, т. 2. М., 1988, стр. 350.
5 Герой романа Рильке “Заметки Мальте Лауридса Бригге”.
6 Жакоте пишет о Рильке: “В Рильке словно бы жили два человека: один проповедовал невозможную любовь, чистый порыв, не имеющий цели или идущий за ее пределы, а другой, более потаенный и скрытый, принял безнадежное решение славить земное и потому был вынужден воспевать физическое наслаждение; и здесь он неизбежно входил в противоречие со Христом. Но отрицание Христа приобретает у этого мастера оттенков такую неистовую форму, что кажется подозрительным, излишне субъективным, соединенным с какой-то невысказанной болью. <…> И все-таки мне кажется, что по природе своей Рильке был создан скорее для серафической любви…”
7 Цветаева Марина. Несколько писем Райнер-Мариа Рильке. — В ее кн.: “Сочинения”. В 2-х томах, т. 2, стр. 561.
8 Белые камни — это ведь имена твари, написанные в вечности: “Имеющий ухо (слышать) да слышит, что Дух говорит церквам: побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает” (Откр. 2: 17).
9 Тут странно вспоминается, что “минарет” буквально значит “маяк”.
10 Одержимость, навязчивое преследование, навязчивая идея (франц.). Я бы перевела как “обстояние” — состояние, когда тебя обложили, как дикого зверя; когда не вырваться, не выполнив волю желающего тобой овладеть.
11 Обладание, владение (франц.). Вот это я бы перевела как уже собственно “одержимость” — когда не ты действуешь — тобой действуют.
12 Цветаева Марина. Сочинения. В 2-х томах, т. 2, стр. 397 — 398.
13 Выделено мной — Т. К. Потому и выделено мной, что никогда не было бы выделено Жакоте, что у Жакоте — намеренно не выделено, но, наоборот, проговорено словно случайно: вырвавшееся слово в потоке “здешних” слов…
14 Цветаева Марина. Сочинения. В 2-х томах, т. 2, стр. 402 — 403.
15 Stйphane Fiйvet.
Владелец шестисот историй
ВЛАДЕЛЕЦ ШЕСТИСОТ ИСТОРИЙ
Борис Слуцкий. О других и о себе. М., “Вагриус”, 2005, 288 стр. (“Мой 20 век”).
Кроме правдоподобия, то есть способности убеждать, которой добиваются не всегда художественными средствами, от мемуаров требуется еще и правдивость, особенно в том случае, когда культурный раствор перенасыщен и вот-вот готов выпасть осадок: при множестве других мемуарных свидетельств даже то, что пытается скрыть воспоминатель, что переиначивает, зачастую желая задним числом подправить собственные проступки и неблаговидные действия, все равно становится явным. А потому лучшей проверкой для мемуаров могут быть другие мемуары, на худой конец — письма и дневники. Кристаллы истории растут из отдельных свидетельств, и слезы и кровь — солоны, возможно, именно потому некий библейский персонаж, оглянувшись напоследок — чтобы бросить взгляд в прошлое, — обратился в соляной столб. Кроме прочего, любитель нон-фикшн, прочитав какой-нибудь документ или текст, свидетельствующий о той или иной эпохе, запросто может остолбенеть.
Вот пример — письмо от 14 октября 1938 года, которое живущий в Переделкине Исаак Бабель адресует Ефиму Зозуле, занимавшему одну из ответственных должностей в “Жургазе”: “Пишу в состоянии крайнего бешенства. Только что прискакал из города гонец с пакетом от судебного исполнителя (а я уже и думать забыл о его существовании!..), — пакет этот заключает в себе извещение о том, что если мною немедленно не будет внесено три тысячи рублей Жургаз-объединению, то завтра, 15-го, в 4 часа дня имущество мое будет вывезено с квартиры. Чудовищную эту бумажку надо понять так <…> после того, как мною было послано официальное уведомление о прекращении дела — Ликвидком (или другое неизвестное мне учреждение) снова потребовал от судебного исполнителя описи и продажи имущества”.
Письмо это может представиться одним из длинной череды бабелевских писем, в коих он то притворно сетует на житейские неурядицы, то усмешливо признается в безденежье, то клятвенно обещает выплатить долг, едва закончит новую книгу или пьесу, а это случится на днях, в крайнем случае через месяц, от силы — несколько месяцев, а потому просит выплатить очередной аванс, отложить взыскание прежних, заключить заново договор, устроить переиздание.
Воспоминания же Слуцкого об осени 1938 года, когда он был студентом второго курса Московского юридического института — а студенты обязаны проходить практику, — представляют все в дополнительном освещении. Судебный исполнитель, предложивший в качестве практической работы отправиться описывать имущество к некоему жулику, каковой выдает себя за писателя, покопался в бумагах и объявил, что жулика зовут Исаак Эммануилович Бабель, а кроме того, пояснил, что описывать нельзя средства производства, то есть у писателя — письменный стол и машинку, а также вещи первой, так сказать, необходимости — стулья, стол обеденный, кровать. Вооруженные этими знаниями, судебный исполнитель с практикантом и явились в квартиру, где не было ни хозяина, ни его жены, а присутствовала домработница, которая и предъявляла наличное имущество. “В сентябре 1938 года, — пишет Слуцкий, — в квартире Бабеля стояли: письменный стол, пишущая машинка, кровать, стол обеденный, стулья и, кажется, книги. Жулик знал действующее законодательство. Примерно в этих словах сформулировал положение судебный исполнитель”.
Так и вернулись они в Молотовскую районную прокуратуру ни с чем, картину на стене можно было бы описать, однако ни судебный представитель, ни помогавший ему второкурсник не разбирались в живописи, а потому не знали, имеет ли картина художественную ценность. Стоял 1938 год, начиналась осень, и каждому из них предстояла своя дорога.
Процитированное выше письмо показывает, что мемуарист и прав, и не совсем верен. Он не лжет в основном, сдавая позиции в частностях, в число которых входит и датировка осеннего месяца. Ошибка ли это памяти? Вряд ли. Вернее, намеренное скругление, жертвование частностями ради общего и целого (он мог навести справки, узнать подробности у вдовы Бабеля, сопоставить, уточнить). Однако Слуцкий выводил как принцип:
“Мемуарист должен быть страстен и несправедлив. Чтобы не скатиться к объективизму.
Я от природы не слишком страстен и сравнительно справедлив. К объективизму качусь с удовольствием”.
Но ведь это не мемуары, а особый рассказ, сочетающий воспоминания, в качестве эмоционального фона, и обобщения, что даются лишь при наличии временнуй перспективы — она вроде линзы бинокля, прозрачна, при этом способна увеличить либо уменьшить объект, с какой стороны взглянуть, картинка та же, соотношение деталей иное, крупные и общие планы выбираются произвольно (произвол художественный). Иными словами, Слуцкий осознает законы жанра и пользуется ими по своему усмотрению. Как создают мемуары, он отлично знает, недаром помогал Эренбургу готовить книгу “Люди, годы, жизнь”. Мемуары читали и близкие люди, и эксперты по тому или иному вопросу. Что-то оттачивалось, что-то восполнялось, при необходимости Эренбург знакомился с дополнительной литературой. А в качестве основной он выбрал установку, каковой следовал неукоснительно: не писать о плохих людях, о хороших людях не писать плохого.
