Над силовой станцией в установленное время по-прежнему гудели гудки, но работа шла из рук вон плохо. То и дело возникали митинги, собрания, диспуты. Казалось, что, изголодавшись по свободному слову, люди могли без конца говорить и слушать один другого.
На заводе усиливалась разруха, не хватало продуктов. Но это давало только дополнительную пищу для споров. Вот, например, какую резолюцию приняли на последнем собрании:
«Учитывая окончательную победу пролетарской революции, собрание полностью убеждено в скором наступлении порядка, таящегося в недрах пролетарского самосознания. Что касается продовольствия, принять к сведению существующие затруднения».
Приняв такую, ни к чему не обязывающую резолюцию, собрание перешло к другим вопросам. Слушало доклады о текущем моменте, о вреде религии и о том, как устроена вселенная. По всем этим вопросам происходили длинные споры и принимались не менее длинные резолюции.
Возвращаясь с такого собрания, Феклистов ворчал:
— Точь-в-точь как выздоравливающий после тяжелой болезни — радуется, смеется, не думает, что малейшая невзгода может снова свалить его с ног. «Почему луна не дает тепла?», «Есть ли на Марсе люди?» Настоящие дети. По думали бы лучше, где взять медикаменты. Простыни тоже все износились. — Феклистов обратил внимание на подъехавшую к больнице телегу. «Еще больной, а класть некуда», — подумал он.
Доктор узнал Карпову и спросил:
— Кто у вас болен? Марья схватила его за руку.
— Алексей. Алеша наш… Помните его, доктор?.. Но Феклистов уже заторопился к телеге. Больной был в тяжелом состоянии, и Андрей Иванович распорядился, чтобы его скорей несли в больницу. К удивлению служащих, он накричал на фельдшера, напомнившего ему, что в больнице нет ни одного свободного места.
— Как это нет? Больница здесь или игорный дом? Положить пока в моем кабинете. Я здоров, слава богу, и могу обойтись, без кабинета.
— Оно конечно, — согласился фельдшер. — Дезинфекцию только потом сделать придется. Вон как высыпало…
Алеша метался, бредил, не узнавал окружающих, не понимал, где он, и то рвался домой, то на фронт, к товарищам. Приходилось применять силу, чтоб удержать его на кровати.
Наконец кризис прошел, и Алеша стал постепенно поправляться.
Как-то под вечер в палату зашел Феклистов и, наклонившись к самому уху Алеши, сообщил:
— Власть-то Советскую свергли…
— Где свергли, здесь, на заводе? — цепляясь за это, как за спасительную надежду, спросил Алеша.
— Нет. В Самаре, в Челябинске, в Сибири и в других местах.
— Это ненадолго, — сказал Алеша, — Возьмем опять!
Доктор подолгу сидел возле его кровати, с удивлением слушая рассказы Алеши о том, что пережил он за последние пять лет.
— Да ты богатырь настоящий, — взволнованно говорил Андрей Иванович. — Вот она, жизнь-то. А мы что? Сидели, помалкивали. Ничего не видели, ничего не слышали… — И он сам приносил для больного бульон, сам подавал ему лекарство.
Однажды к больнице на паре взмыленных жеребцов подкатил Абросим. Справившись, лежит ли здесь Алексей Карпов, Абросим подошел к Феклистову.
— Доброго здоровья, Андрей Иванович, — приветствовал он доктора как старого знакомого. — Мне хотелось бы узнать о состоянии здоровья Карпова Алексея. Мать просила заехать. Тревожится…
— Ему сейчас лучше. Ходит. Но пока еще очень слаб.
— Так, так, — сочувственно проговорил Абросим. — Давно мучается парень. Но теперь, надо полагать, скоро поправится?
— Да, если все будет благополучно, недели через две мы его выпишем.
— А раньше? — с какой-то непонятной тревогой спросил Абросим. — Раньше не выпишите?
— Ни в коем случае.
Удовлетворенный ответом, Абросим прямо из больницы поехал к Рихтеру. Там он застал Якушева и Хальникова.
— Ну, ну? — брезгливо протягивая руку, спросил Якушев. — Видел ли есаула?
— Видел, видел, — расплываясь в улыбке, ответил Абросим. — Разговаривал с ним лично. Просил передать вам привет. Спрашивал о здоровье.
— Так, так. Когда же обещался к нам пожаловать?
— Вначале было отказался. Мне, говорит, некогда мелочью заниматься. А потом спросил, сколько человек мы сможем подготовить. Я обещал сто человек. Он согласился. Но сказал, что прибудет к господину Рихтеру, и то на два дня.
Якушев крякнул и недовольно покосился на немца. — Будет здесь, договоримся. Согласится есаулишка. Рихтер вопросительно посмотрел на Абросима:
— Сто человек? Но где же их взять? У нас на заводе столько коммунистов сейчас не найдется.
— Эге, батенька, — вмешался в разговор молчавший до сих пор Хальников. — Больше найдешь. Разве только одних коммунистов надо? А кто им сочувствовал, их куда? А красногвардейцы?
— Убежали они или попрятались, — вздохнув, с сожалением сообщил Рихтер, но после некоторого раздумья весело стукнул ладонью по столу. — Есть выход! Нужно написать объявление. Обещать, что им все будет прощено. Есаул явится только через десять дней. До тех пор мы их всех выманим.
— Хитро придумано, хитро! — весело засмеялся Якушев. — Выйдет, понимаете.
Некоторые бойцы, не успевшие отступить с Красной гвардией, и рабочие, стоявшие на стороне Советской власти, действительно поверили обращению Рихтера, перестали прятаться и один за другим явились на работу.
Андрей Иванович сообщил Алеше все новости; рассказал ему, как хорошо обошлась администрация с бывшими красногвардейцами и сочувствующими.
— Да, между прочим, — вспомнил он, — я не говорил тебе, что заезжал Абросим и очень беспокоился о твоем здоровье, говорит, твоя мать его прислала.
— О матери это он врет, — угрюмо сказал Алеша.
— Что же ему нужно?
— Не знаю. Наверняка, какую-нибудь подлость затевает. А вот скажите мне, Андрей Иванович, вы воззванию этому верите?
— Даже не знаю, что сказать. Рихтеру верить трудно…
— Я считаю, что мне больше оставаться здесь нельзя.
— Что же ты думаешь делать? — с тревогой спросил Феклистов. — Слаб ты еще очень.
Алексей ответил так, словно ему было совестно перед доктором:
— Что же я должен делать? Конечно, пробираться туда, где положено сейчас быть каждому честному человеку.
— Да… Но перейти у тебя не хватит сил. Я тебя и не выпишу раньше, чем через неделю…
Алексей с благодарностью посмотрел на доктора и, протягивая руку, сказал:
— Большое вам спасибо, доктор. Не совсем я выздоровел. Это верно. Но ходить могу. Уйду пока в лес, поживу там с недельку, окрепну и двинусь.
Феклистов вздохнул. Он полностью разделял опасения Алеши.
— Сегодня ночью перейдешь ко мне. Думаю, что в мой дом они не придут.
Обсуждая этот вопрос, доктор и Алеша не знали, что уйти с завода было уже невозможно.
Глава пятьдесят первая
Вечером на квартире Рихтера собрались: купец Баранов, священник Авдей и еще прикативший днем кулак Абросим. Сошлись, чтобы подготовить расправу с большевиками и людьми, которые шли с ними.
Усадив гостей за стол, Рихтер предложил приступить к составлению списка красных.
Первый вопрос хозяину задал поп Авдей:
— Будем ли включать в списки тех, кто хулил православную веру?
— Я полагаю, что нужно обязательно включить, — твердо ответил Рихтер. — Противники православной веры (сам он был протестант) — самые злобные враги доброго русского порядка. Пришло наше время, и мы должны уничтожить этих крамольников начистую.
И он со злорадством назвал несколько фамилий красногвардейцев, которые пришли на работу после его провокационного объявления.
Священник разгладил пушистую бороду и тоже назвал до десятка фамилий.
— Богохулители! Клятвопреступники!.. — со злобой говорил Авдей. — Христос простит тем, кто уничтожит семя фараоново…
Фамилии подлежащих аресту стал называть Баранов. Он свирепо двигал челюстями и после каждой фамилии прижимал ноготь к столу.
— Раздавить! Раздавить негодяев!.. Кооператив захотели?! Государственную торговлю?.. Тестя моего арестовали!
Наибольшее количество фамилий назвал Рихтер. Он готов был записать каждого, кто хотя бы раз выступал на собрании или митинге.
Когда решили, что записаны все, кого можно было записать, слова попросил Абросим.
— Есть тут, господа, еще один человек, которого мы упустили. Не здешний он, не заводской. Нашенский. Но если правду сказать, так это не чета тем, кого мы записали, а всем большевикам большевик! Он, кажется, здесь когда-то мальчишкой с отцом работал. Карпов Алексей… Рихтер изумился:
— Что вы говорите? Не может быть?! Это тот, что Жульбертона предал?..
— Да… Да… Самый этот!..
— Где же он? Где?! — с волнением спросил Рихтер.
