И вдруг среди черноты ночи, среди тревожной тишины, где-то далеко сзади, раскачивая и разрывая ущелье, раздался сдвоенный тяжелый взрыв. Это фугас. По ущелью волнами пробежало эхо, звуки увязли в густом сыром воздухе, и снова густая вата забила глаза и уши. Ремизов бросился к наушникам, в эфире среди шуршания и треска он услышал позывные пятой роты, их повторяли разные корреспонденты, из обрывков переговоров он понял, что в хозяйстве Москаленко или с ним самим что-то случилось. Об этом «что-то» при таком взрыве и подумать было страшно. Но долго думать и не пришлось, из черноты, в которую они направлялись, раздались дробные длинные автоматные очереди, пули просвистели над головой, завизжали, искрами отскакивая от каменной стены, беспорядочной россыпью шарахнули по дороге. Единственный подход к переправе охранялся, и сторожевой пост, разбуженный взрывом, услышав вблизи работу радиостанции, дыхание многих людей, стук ботинок, открыл огонь наугад, «духи» тоже ничего не видели пред собой, и поэтому их первые очереди прошли стороной.
– Ложись! Все к стене!
Солдаты уже грели животами холодные камни, их трясло от перевозбуждения и страха, но Ремизов гнал их под стену, где громоздились глыбы обрушенной скалы. Он не ошибся, следующие короткие очереди прощупали дорогу, по которой они только что прошли, легли на обочине, напротив них. И следом огненным смерчем, высветив кусок скальной породы и небольшое каменное строение, из черноты ночи, раскроив ее надвое, вырвалась реактивная граната.
– Фещук, «Муху»! Вторую приготовь.
Совсем недавно полк получил новые легкие гранатометы РПГ-18, кроме офицеров, никто в роте не умел ими пользоваться, дальность стрельбы у них для гор совершенно несерьезная, каких-то триста метров, но десять штук они все-таки взяли с собой на операцию. На всякий случай. И вот этот случай наступил. Взведя на ощупь гранатомет, положив его на плечо и восстановив в памяти высвеченное каменное строение, Ремизов нажал клавишу пуска и тут же скрылся за выступом скалы.
– Вторую давай! – Текстолитовая труба снова легла на плечо, он выскочил из-за укрытия, и вторая граната с гулом ушла к цели. На этот раз он дождался разрыва гранаты, осветившей будку. – Черт, красиво пошла, и, главное, куда надо.
– «Дрозд», я – «Альбатрос», прием!
– «Дрозд» на связи. Натолкнулся на сторожевой пост. Обстрелян. Потерь нет.
– Всему хозяйству отбой. Возвращайся.
Сереги Москаленко больше нет. Эту новость Ремизов воспринял как шок, сполз спиной по глинобитной стене дувала, опустился на землю, закрыв лицо руками, ощущая странную печаль оттого, что всё приходит к концу. И все приходят к концу. Персонажи прочитанных книг умирают вместе с прочитанными книгами. Их последний шаг известен, он уже совершен, его нельзя изменить или предотвратить. То, что неопределенность томит, угнетает, он знал раньше, но то, что определенность может быть еще больнее, он почувствовал только сейчас. Сереги больше нет, именно его. Господи, он же чувствовал свою смерть!
В развалинах стоящего у дороги дома горели керосиновые лампы. Их мутный свет более всего подходил к царившей вокруг мрачной обстановке, в нем было угасание. Лампы вздрагивали от скрипа старых, покосившихся дверей, языки пламени коптили стекло, рвались на свободу к треснувшим потолкам. В этом колеблющемся свете лежали убитые люди, солдаты пятой роты, взводный, совсем молодой, только прибывший из Союза, и рядом с ними, как будто в одном строю, их командир. Ремизов вглядывался в лицо своего друга, словно старался навсегда запомнить этот ускользающий миг. Лицо чистое, светлое, и если бы не приподнятый подбородок, могло показаться, что он просто спит. Если бы лицо смерти всегда выглядело так, никто бы ее не боялся. Зеленый с коричневым узором толстый вязаный свитер скрывал раны и тот путь, которым смерть пришла, на нем не различались следы остывшей крови. «Господи, наконец-то все закончилось, теперь можно отдохнуть, не терзаться тревогами и сомнениями. Я вам желаю вернуться домой живыми, держитесь. Ну, я пошел, я уже в дороге».
Справа от Ремизова среди полутеней стоял Савельев, по его щекам безостановочно текли слезы, а сам начальник штаба, ставший сгорбленным и худым, вздрагивал, не в силах остановиться. Он, бывший когда-то командиром роты, прощался со своим лучшим взводным. У Ремизова не было слез, но были гнетущие чувства, следом за которыми приходили совершенно нелепые мысли. Если бы не прогремел этот взрыв, «духи» со сторожевого поста подпустили бы их ближе, и стреляли бы в упор, и не промахнулись бы. Выходит, что он спас ему жизнь… «Друг, оставь покурить, а в ответ – тишина, он вчера не вернулся из боя». Друг не вернулся, его дух остался там, в бою, остался навсегда… Его тело упакуют в цинк, отправят в город Харцызск. Домой, к отцу, матери, к жене и ребенку. У каждого человека должно быть место успокоения, место печали, которое будет его последним адресом на земле.
В дверном проеме показался Черкасов.
– Командир, пойдем. Ты еще не все знаешь.
– Ты…
– Я простился. Серегу не вернешь. – Они вышли из дома в ночной холод. – Командир, у нас нет целого взвода. Весь взвод выбыл из строя. Вместе с Шустовым.
– Ты что?
– Подрыв произошел, когда Москаленко ставил взводу задачу, и они все, все, понимаешь, стояли рядом. Это фугас рванул. Говорят, кто-то зацепил растяжку, а она подорвала фугас. Шустов ранен и еще девять солдат его взвода, в общем, все ранены. – Замполит сбивчиво сыпал словами, не чувствуя, какую сумятицу в голове командира роты вызывают его слова.
– Так они живы? Где они?
– Ну да. Все легкораненые у наших машин, там свет есть, им помощь оказывают. Все, кроме Булатова.
– Что с Булатовым?
Они быстрым шагом приближались к машинам, Ремизов хотел убедиться сам, что все в порядке. Наконец он их увидел. Двое солдат с белыми пятнами бинтов на ногах лежали на носилках, приподнявшись на локтях, остальные, и с ними Шустов, стояли у задних дверей командирской машины, освещенные светом из салона и переносными электрическими лампами. Их вид поразил Ремизова: грязные, в тротиловой гари, перепачканные своей и чужой кровью, они озадаченно озирались, никак не выйдя из состояния шока, но более всего поразило ротного, что почти у всех ткань на бронежилетах по уровню груди и живота была изорвана в клочья. Полковой санинструктор заканчивал перевязку последнего раненого, тот дергал левой рукой, морщился, оттого что йод обжигал края осколочной раны. Ротному самому было впору лишиться и сознания, и рассудка. Впервые за месяцы войны, зная, что действовать придется в долине, он приказал всем солдатам надеть бронежилеты. Не выполнил команду только Булатов.
– Как же вас всех угораздило? – Этот риторический вопрос на самом деле только казался риторическим, и командир взвода это почувствовал.
– Случайно, но в основном все легко…
– Что с Булатовым? – обращаясь к Шустову, спросил Ремизов.
– Плохо, командир, он теперь как бифштекс. Бронежилет не надел. Причем демонстративно. – Взводный говорил медленно, опустив глаза в землю, а потом, когда ему надоело оправдываться, вдруг вспылил: – Да что я, нянька, что ли, уговаривать его буду. Мы не в игрушки играем. Он сам отказался его надевать, я ему приказывал.
– Понял я, понял. Где он? – Шустов махнул куда-то в темноту.
– Командир, не ходи туда, – вполголоса бросил Черкасов, – я был там, видел. Полное дерьмо.
– Он мой солдат, значит, мне надо его видеть.
Наверное, это Булатов зацепил растяжку, во всяком случае по своим наклонностям, по нежеланию подчиняться, по отсутствию чувства локтя он вполне мог сделать то, что не разрешено, пойти туда, где не работали саперы, в чужие брошенные дома. Теперь все это не имело значения. Его обрубленные ноги, истерзанное осколками тело медленно истекали кровью, из вспоротого живота вывалились внутренности, и он, так и не потеряв сознания, пытался грязными руками затолкать их обратно.
– Где доктор?! – Этот рев мутил сознание, и Ремизов почувствовал во всем теле неодолимую, непроходящую дрожь. Он сжал зубы, отчего на щеках заиграли желваки, напряг взгляд, чтобы выдержать вливающийся в него страх и ужас подступающей смерти. – Пришлите доктор-pa! Пусть кишки на место заправит!
Доктора не будет. Два шприца промедола, введенные санитарным инструктором, – единственная и последняя помощь от медицины, не дающей угаснуть страдающему сознанию. Доктора не будет, потому что все, что было жизнью, оказалось преждевременно потрачено, а все, что от нее осталось, находилось теперь в теплых руках Бога. Но Булатов не хотел умирать.
– Что ты пришел?! – вдруг злобно заорал он, увидев Ремизова. – Что ты на меня смотришь? Зачем ты взял меня на эту операцию? Чтоб я сдох?
Ремизов стоял, как во время казни, остолбенев, собрав волю в кулак, внимая всем своим духом словам неубитого человека. Наступило время и его казни.
