– Обстоятельства, на которые сейчас ссылался командир пятой роты, мы не можем игнорировать. Мы ведем боевые действия с бандформированиями противника, операция предстоит напряженная. Жертвы с нашей стороны, потери возможны, и главная задача командира любого уровня заключается в том, чтобы сохранить жизнь своих солдат, учить их правилам ведения боя, индивидуальной тактике. Матери вручили нам своих сыновей не для того, чтобы мы их здесь угробили.
– А для чего? – негромко прозвучал чей-то раздраженный голос, но замполит сделал вид, что не расслышал.
– Еще раз повторяю: все зависит от командиров.
– Не все, – пробурчал себе под нос Ремизов.
Выход колонны задерживался, в конце концов время «Ч» перенесли на два часа дня. Боевые машины батальона, усиленные танком с минным тралом и четырьмя самоходными гаубицами, грелись под теплым солнцем, непривычным для первых дней зимы, солдаты в ожидании команды «вперед» разбрелись по окопам пятой роты, располагавшимся невдалеке. Ремизов, пережидая возникшую паузу, отправился к своему бывшему блиндажу, прилег на кровать, прикрыл глаза.
– Рем, ты здесь?
– Серега, ты? – Ремизов встрепенулся, всматриваясь в сухое, со впадинами щек лицо Москаленко.
Тот закрыл за собой плащ-палатку, приглушив дневной свет, присел напротив.
– Я искал тебя повсюду, в твою роту поднимался, в штаб батальона поднимался. А ты сам у меня в блиндаже… Не сдержался я… Ну ты сам все видел. Я не могу тебе объяснить, понимаешь, я не знаю, что происходит. Не знаю… Тяжело мне. Вчера еще такая тоска напала, грызет изнутри, за горло берет, душит. И не проходит. Я не знаю, что делать, со мной никогда такого не было.
– Погоди, погоди, надо разобраться. Причина должна быть, с чего-то же все началось.
– Нет никаких причин, я все в голове перебрал. Тоска безысходная. Натурально выть хочется. Безнадега. Хочу рассказать тебе, чтоб ты понял, а слов нет. Ничего не вижу впереди, ничего не хочу. Я смысла жизни не вижу, я его потерял. – Москаленко затих, прислушиваясь к себе, словно пытаясь снова уловить этот самый смысл, в полумраке блестели его глаза, но ничего, кроме смятения, в них не отражалось. – И день сегодня теплый, хороший, а мне невыносимо. И сердце болит. Ты понимаешь меня? – В исступлении он почти выкрикнул последние слова, ему было нестерпимо важно, чтобы хоть кто-то его понял.
– Дома у тебя все в порядке? Письмо давно получил?
– Дома все хорошо. Письмо от жены позавчера получил. Обычное письмо, домашние новости.
– Что с тобой, Серега? Разве можно совсем ничего не хотеть? Ну, посмотри в себя, скажи, ведь что-то есть такое, что тебе нужно прямо сейчас, что-то же нужно? Я вот домой хочу. Постоянно. Каждый день.
– Да, я тоже хочу домой. Только домой. Я больше ничего не хочу. Господи, выть охота, как я хочу домой.
– Ну вот!
– Нет, Рем, я хочу по-другому. У меня в душе слезы стоят… Словно я уже никогда не попаду домой.
– Ты что? Да мы с тобой столько прошли! Ты посмотри на меня! Я же держусь, и ты держись. Дай руку! – Ремизов крепко, двумя руками сжал протянутую ладонь своего друга, словно пытаясь отдать ему часть своих сил. – Ты только не сдавайся, нам нельзя сдаваться.
– Спасибо, что ты меня понимаешь.
Москаленко выдохнул, снова глубоко вобрал в себя воздух, прикрыл веки. Наверное, в этот момент он видел своих самых близких людей, семью. Ведь нет ничего ближе и необходимее, чем семья. Нет ничего больнее.
– Я так хотел поговорить с тобой… – на Ремизова смотрели сухие глаза страшно уставшего человека, который пытался улыбнуться, но у него это так и не получилось.
– Серега, Серега, жизнь наша жестянка. Что тут сделаешь? Но ведь мы – настоящие парни. Мы же офицеры. И кашу нам расхлебывать, хоть и заварили ее не мы.
– Мы – офицеры, да. Расхлебывать нам, да. Но почему мы всегда чужую работу выполняем? Почему «зеленые» не хотят своих выручать, прорываться на помощь, зачистку проводить? Почему мы? У них все есть: авиация, артиллерия, танки, БТРы есть, люди есть. Это их земля, их страна. Помнишь, нам в Термезе говорили, что мы будем обеспечивать им прикрытие, помнишь? Мы бы обеспечили! В лучшем виде!
– Знаю, Серега. Ни одна крыса ни с тыла, ни с флангов не подобралась бы. Мы бы бойцов своих сберегли. Нас обманули. «Зеленые» чужими руками жар загребают.
– Получается, что нам эта война нужна больше, чем им. Это же абсурд. Да на какой хрен она мне сдалась?!
Преодолев приличный отрезок ущелья, полковая колонна снова добралась до Астаны и остановилась. Командир полка отвел себе полчаса на организацию боевых действий. Усачев сел на теплую башню, не снимая шлемофона, и приготовился ждать и полчаса, и больше. Но ждать не пришлось: впереди, в двух метрах от машины, вздрогнула земля и, разбрасывая пламя, песок и каменную крошку, раздался рваный хлопок и грязный шелест разлетающихся осколков. Комбат провалился в люк машины, стоявшие рядом солдаты бросились в задние открытые люки. Рядом с ними разорвалась еще одна реактивная граната.
– Механик, влево, к брустверу, вперед!
Машина стала вплотную к крутой стенке, ограждавшей дорогу, а сам комбат дрожащими руками впился в пульт управления, развернул влево башню, выискивая по оседающей пыли позицию гранатометчика и боясь, что тот успеет раньше. Несколько плотных длинных очередей из спаренного пулемета сочно, сантиметр к сантиметру, нафаршировали пулями спускающийся к дороге хребет.
– «Голубятня», наблюдать слева, – бросил он в эфир циркулярный позывной второго батальона и медленно провел перекрестьем прицела по прикрытым тенями горным складкам.
Прячется ведь где-то и боится. Все боятся. Надо, чтобы он страшно боялся! Почувствовав эту простую правду, комбат перешел на орудие и выложил несколько десятков снарядов по всем возможным целям. Ну вот, теперь хорошо, жри, сука! Снаряды рвали и кромсали камни, и с каждым выстрелом становилось легче дышать, в грохоте стрельбы растворялся свой собственный животный страх. У гранатометчика не осталось шансов.
Выбравшись из люка, Усачев с вызовом, сосредоточенно осмотрел район цели, с которым только что безжалостно расправился. Все. Саперы пошли. После Паршара он с замиранием сердца смотрел на их работу. Зеленые, серые, пыльные, обреченные. Они шли двумя колоннами мимо его машины со своими несерьезными щупами и искали укрытые в песке мины. Методично, каждые десять сантиметров – укол, снова шаг, снова – укол. И так бесконечно, ровно до тех пор, пока она не взорвется. Она – это мина. Сыну скоро восемнадцать. Господи, пусть он не взрослеет, пусть он сидит дома и читает эту дурацкую фантастику про инопланетян! Отчего так сжимается все внутри? Все что угодно, только бы он не стал сапером.
Положив руки на броню, опершись на них, он вдруг почувствовал, что они и не переставали дрожать. Тревога, смешанная с обидой, затопила сердце, вдруг стало нестерпимо жаль и себя, и своих еще не осиротевших детей. Ну не промахнулся бы этот «дух» – и все. А жена – что она понимает в этой жизни? А жизнь такая короткая, такая случайная, как порыв ветра…
Ближе к вечеру Ремизов выкатил боевые машины на прежние позиции на подступах к Киджолю и в самом Киджоле. Опять растущий впереди карагач заслонял переправу, но лучшего места, более близкого к ней, более удобного для ведения огня в глубину ущелья, не существовало. Одна его сторона оставалась мертвой зоной, отвесная стена прикрывала ее даже от навесного огня артиллерии, но Ремизову так и оставалось неясным, почему афганские «зеленые» до прохода колонн не занимают пещеры, располагавшиеся внизу. Они должны были ставить заслоны, блоки, но не делали этого!
После проверки Киджоля саперы пошли дальше и, несмотря на приближающуюся темноту, продолжали искать и снимать мины, к ночи они вышли на полку, дорогу, террасой поднимающуюся вдоль отвесной скалы к переправе. На полке мин быть не могло, поскольку она представляла собой сплошную каменистую породу, на которой скользят гусеницы боевых машин, но вот вдоль щебенчатых обочин… Кто знает, какие сюрпризы подготовили «духи»? Восемь саперов шли по четыре с каждой стороны серпантина, слушали стук о камни своих щупов и нудный фон в наушниках миноискателей. Их работу обеспечивала часть шестой роты. Задача была опасной, поэтому Ремизов взялся за нее сам, оставив взвод Шустова в тылу, для усиления роты Москаленко, занимавшей рубеж обороны по периметру Киджоля. Темнота сгущалась, и в конце концов она стала сплошной, густой, как вата, беззвучной, только редкие звезды отличали далекое небо от близких скал. Ночной холод прокрадывался под китель, или Ремизову это только казалось, а на самом деле от предчувствия замерзало сердце? Он шел впереди своих людей, а в какой-то момент обогнал и саперов.
И вдруг среди черноты ночи, среди тревожной тишины, где-то далеко сзади, раскачивая и разрывая ущелье, раздался сдвоенный тяжелый взрыв. Это фугас. По ущелью волнами пробежало эхо, звуки увязли в густом сыром воздухе, и снова густая вата забила глаза и уши. Ремизов бросился к наушникам, в эфире среди шуршания и треска он услышал позывные пятой роты, их повторяли разные корреспонденты, из обрывков переговоров он понял, что в хозяйстве Москаленко или с ним самим что-то случилось. Об этом «что-то» при таком взрыве и подумать было страшно. Но долго думать и не пришлось, из черноты, в которую они направлялись, раздались дробные длинные автоматные очереди, пули просвистели над головой, завизжали, искрами отскакивая от каменной стены, беспорядочной россыпью шарахнули по дороге. Единственный подход к переправе охранялся, и сторожевой пост, разбуженный взрывом, услышав вблизи работу радиостанции, дыхание многих людей, стук ботинок, открыл огонь наугад, «духи» тоже ничего не видели пред собой, и поэтому их первые очереди прошли стороной.
