Тут наконец из полутени, из дальнего угла блиндажа вышел Ремизов, с улыбкой слушавший знакомый треп замполита, обнял его:
– Ну, здорово, Черкес. Мы и вправду думали, что ты не вернешься. Как шея?
– Ерунда, через неделю все пройдет.
– Вот, товарищи офицеры, рекомендую. Боевой офицер, лучший замполит в полку. Огни и воды прошел, остались медные трубы.
– Командир, я спиртику привез. Может, за встречу, за знакомство?
– Не сейчас, придется потерпеть до вечера. Я старшину заряжу, что-нибудь на ужин сообразим.
В это время в дверь блиндажа робко постучали.
– Входи, кто там?
– Разрешите, товарищ лейтенант, – в приоткрытую дверь неуверенно протиснулась мешковатая, невысокого роста фигурка, – рядовой Сегень.
– Ну, докладывай, что хотел. – Ремизов сосредоточенно поджал губы, его раздражал неопрятный внешний вид и податливые, опущенные, как под ярмо, плечи и головы.
– Товарищ лейтенант, я хотел попросить, – солдат запнулся, увидев в помещении столько людей. – Возьмите меня к себе. – Сегень повернул лицо к замполиту, видя в нем заступника и надеясь, что он поймет. – Я все буду делать, полы мыть, обувь чистить, за вещами смотреть. Ну, как посыльный, как ординарец.
– Что, жизнь в казарме достала, тяжело? Может, тебя кто бьет?
– Нет-нет, меня никто не бьет.
– Ну что, замполит, нужен нам посыльный?
– А почему нет, пусть остается, хорошая идея.
– Можно, я себе у порога постелю, у меня есть афганское одеяло.
– Это ты брось. – Ремизов разозлился. – Здесь не богадельня. Если не умеешь жить среди людей, так благодари Бога, что тебе делают послабление. А ты совсем от жизни спрятаться хочешь? Не получится. Задача такая: прибываешь ко мне после завтрака, поддерживаешь порядок в блиндаже, выполняешь мои отдельные поручения. Спать уходишь в казарму, в свой взвод, на вечерней поверке стоишь в строю.
Сегень ушел просветленный, а Ремизов, ощущая в себе сочувствие к беспомощному солдату, хмурил брови и укорял себя за непозволительную для командира слабость.
– Вот такие у нас бойцы, – пробурчал он себе под нос. – Кстати, замполит, у меня к тебе разговор будет как раз о бойцах, только о других. Давай выйдем в курилку, взводным это знать пока ни к чему.
Яресько, Кравчук, Потапов – киевские земляки, а землячество в армии – это движущая сила самых глубинных процессов, в нем люди скрываются от тягот и лишений службы, оно им заменяет дружбу. Эта далеко не святая троица долго не входила в поле зрения командира роты, он им уделял внимания не больше, чем всем остальным своим солдатам, хотя они заслуживали другого отношения. Но в ноябре, поймав на себе их случайные взгляды, он ощутил невнятную тревогу. Его ненавидели – и это было открытие.
– Товарищ лейтенант, у нас же дембель, приказ министра месяц как подписан, – раз за разом бубнил Яресько, – а вы нас на операцию? Без нас, что ли, не обойдетесь?
Наверное, очень несправедливо, что рядовой состав, проходивший службу в ограниченном контингенте, служил на три месяца дольше, чем их одногодки из других групп войск и армий, но высокое руководство в больших фуражках, заботясь о комплектовании, решило именно так, и ничего здесь ротный не мог изменить. Очередной призыв в учебных центрах в течение трех месяцев отучался от гражданской жизни, от мамкиных юбок, от разгильдяйства и портвейна. Пока из него, как пыль, выбивали вольность и десятки маленьких слабостей, а вбивали армейский дух, кто-то другой нес службу и от тоски выл на луну, как одинокий волк. И в прямом смысле тоже. Ремизов имел в виду жалостливые песни под расстроенную гитару, в которых тщетно искать еще необретенное мужское достоинство. Но именно таким и был тот самый дух, будь его воля, разогнал бы всех менестрелей на дембель по домам, чтобы другим жизнь не портили. Однако вместо демобилизации он вынужденно потащил их в ноябре на операцию, и у командира роты на этот счет имелись свои соображения. Во-первых, не брать их в рейд он не мог: рота – это единый организм, подразделение, способное вести бой, и комбат требовал от него полный комплект в строю. Во-вторых, не хотел. Там, где один за всех и все за одного, ни у кого не может быть привилегий, он и себе их не делал. А Яресько вдруг начал канючить, жалеть себя, ему только гитары и не хватало.
– Кто же вместо вас? Молодые, необстрелянные? Те, кто школу только закончил?
– Мы тут при чем? Пусть сами за себя отвечают, – вторили Кравчук и Потапов.
– А при том, что вы – солдаты. И вам повезло прослужить в Афгане всего-то по семь месяцев. У молодых впереди два года, придет время, и они ответят. Не сомневайтесь.
– Это их дела.
– Это не только их дела, это еще и мои дела. И вы пойдете в составе роты на операцию и так же, как все, будете демонстрировать самоотверженность, героизм, а кто пожелает, еще и национальный дух. Вам понятно?!
– Нам давно все понятно.
То глядя на ротного исподлобья, то опуская глаза в землю, они и не скрывали своей неприязни, а их глухие голоса походили на шипение растревоженных змей. И в этих голосах Ремизову послышались совсем не обида или страх, а нотки плохо скрываемой угрозы.
После возвращения из Киджоля в компанию Яресько прибыло пополнение, им оказался только что переведенный из Баграма рядовой Булатов, тоже отслуживший два года, а потому легко нашедший контакт с солдатами своего призыва. Согласно сопроводительным документам, Булатов считался наркоманом, и его направили в Руху, а потом дальше – в шестую роту, якобы на исправление. Если командование дивизии их полк воспринимало как воспитательный центр, то Ремизову оставалось только пожимать плечами, потому что большую часть переведенных солдат направили к нему. Но зачем же за три месяца до увольнения в запас? Что было с ним делать? Его рота вела войну, а не занималась терапией наркозависимых больных. После разговора со вновь прибывшим солдатом ротный немного успокоился, оказалось, что Булатов и не наркоман вовсе, каким его представил замполит, курил травку, это да, а так угрюмый, неразговорчивый человек и нарушитель воинской дисциплины не более, чем все.
– Рем, я сейчас из санчасти, ходил на перевязку. Там у нас такой персонал! Я бы сказал, очень даже ничего. – Черкасов многозначительно покачал головой, поиграл бровями. – Зовут Малика. Рем, короче, я напросился в гости, на чай с бубликами.
– Малика? Строгая дама. Как же это тебе удалось?
– Она не смогла отказать раненому.
– Да, тебе даже притворяться не пришлось.
– Не угадал. Пришлось немного и подыграть, но вначале она устояла и сказала, чтобы я терпел. А когда я сказал, кто у меня ротный, согласилась.
– Врешь ты все.
– Честное пионерское.
– Ну, раз честное пионерское, тогда верю. Когда?
– Сегодня. После ужина.
Вечером, прихватив с собой и Кондрашова, лейтенанта из минометной батареи, и только потому, что у него нашлась бутылка шампанского, они пошли в гости.
– Точность – вежливость королей. Но вообще-то я не удивилась.
– Вот мой ротный, Малика. Лейтенант Ремизов.
– Мы встречались.
– Артем, – мягко пожимая протянутую руку, он назвал себя.
– Виктор, – чопорно наклоняя голову, представился минометчик.
– Проходите. Не разувайтесь, не надо.
Ремизов, наполовину расшнуровавший свой высокий ботинок, остановился в замешательстве, его кольнула мысль, что Малика имеет в виду всякие там колоритные мужские запахи, он приподнял глаза, и она, внезапно поняв ход его мыслей, улыбнулась:
– Делайте, как вам удобнее.
– В носках удобнее, целый день на ногах, – тут же вставил замполит, но, когда до него с некоторым запозданием дошел второй смысл сказанных слов, он безо всяких междометий продолжил: – Мертвые не потеют, а мы-то горячие афганские хлопцы! – И, не дожидаясь, пока все поймут его новую шутку, Черкасов засмеялся своим новым заразительным, вздрагивающим смехом.
– Это наш ротный юмор. Колька, так он после контузии, да еще два осколка в голове.
– Ну уж не в голове, я-то знаю.
– Какая разница. Главное, что выше пояса, чтоб боевые шрамы показать, штаны снимать не надо. – Замполит снова заклокотал, и теперь смеялись все.
– Теперь понимаю, почему ты лечиться отказался, с такой энергией валяться в медсанбате…
– Вот и я говорю, тоска. Лучше в роте, здесь как дома, все свои.
– Малика, а у нас шампанское.
– Значит, будет праздник…
Вернулись в свой блиндаж в хорошем настроении уже со звездами, уселись расписать «кинга» на четверых, но после полуночи и после бутылки самогона игра не пошла. Черкасов взял гитару, на которой решительно не умел играть, негромко побренчал, настраиваясь, спел с чувством свою любимую «Таганку», потом что-то еще из Новикова. Ремизов, одуревший от выкуренных сигарет, развалился на стуле, поддержал его вполголоса, пора идти спать, но мысли упорно возвращали к Малике. Шустов, бывший спортсмен-легкоатлет, бывший офицер спецназа, непьющий и некурящий, сразу провалился в сон, его не беспокоил ни свет, бьющий в глаза, ни рваное бряцанье гитарных струн, ни табачный дым, висевший под потолком. Васильев по-стариковски ворочался в кровати, он техник роты, но все его проблемы оказались связаны только с людьми, механики курят анашу, разве за ними уследишь?
