– Я – «Дрозд». Кто сейчас был на связи? Я сейчас буду стрелять, увидишь мои трассеры, дашь корректировку. Слышишь меня?
– Я слышу, – странный корреспондент так и не назвал свой позывной, возможно, он вылетел у него из головы вместе с остатками самообладания.
– Не высовывайся из машины, попадешь под мои снаряды. Все. Наблюдай. – Ремизов опустил прицел на уровень кроны карагача, заслонявшего переправу, и, мысленно пожелав себе удачи, нажал спуск. Орудие коротко вздрогнуло, и четыре снаряда ушли практически наугад. – Видел?
– Нет, не видел. – В наушники командира шестой роты через гомон и обрывки других надрывных голосов снова прорвался знакомый испуганный голос, наверное, снаряды пошли высоко, и боец, скорее всего, механик, не увидел ни их трассеров, ни разрывов. – «Духи» приближаются.
– Не бойся, ты не один. Сейчас мы их поджарим, – опустив линию ствола орудия еще ниже, Ремизов затаил дыхание, только бы не накрыть своих. Господи, как же стреляют артиллеристы… Спуск!
– Видел, – тут же с надеждой отозвалось в наушниках. – «Духи» левее.
– Понял. Даю левее. Наблюдай, – бросил в эфир Ремизов, а про себя добавил: «Господи, помоги».
– «Духов» больше нет. Я их не вижу. Там много пыли.
– Ну, давай, дальше сам. Не дрейфь, запускай двигатель.
Стрельба на переправе не стихала, афганцы давно побросали свои машины, и теперь они, беспомощные и беззащитные, как мишени на полигоне, корежились под огнем пулеметов, мешая движению колонны. Огонь достал и ГАЗ-66 минометной батареи, груженный минами для «василька» и застрявший посреди реки. Командир взвода и водитель успели выпрыгнуть из горящей машины и спешно уходили по воде вниз, в сторону Панджшера. Обстановка продолжала накаляться. Следовавшая за минометчиками БМП носом и бортами попыталась растолкать застрявшую технику, освобождая проход, добралась и до горящего грузовика, протаранила его, сбрасывая в воду вместе с опасным грузом. Слева и справа от брода разрезали поток ледяной воды валуны и крупные камни, они ограничивали маневр, не давали развернуться или набрать скорость, еще был страх сесть на них днищем, как корабли садятся на мель, становясь добычей морской стихии. Механик-водитель четвертой роты, вертевшийся на пятачке среди брошенных и покалеченных машин, уберег свою БМП от подводных валунов, но при очередном повороте на щебенчатом дне ее левая гусеница слетела с катков, и она завертелась на месте, на оставшейся правой. Машина без гусеницы – стопроцентная цель, ее обязательно сожгут, и третья граната, выпущенная «духами», достигла этой цели, разорвала борт, засыпала осколками экипаж машины и выдавила из щелей клубы густого черного дыма. Потом в тот же борт, в корму, ударила еще одна граната, прожгла броню, топливный бак, отчего через открытые башенные люки к небу рванулись языки хищного оранжевого пламени. Спустя полчаса взорвались первые снаряды из боеукладки БМП, и тут же детонировал весь боекомплект, сбив пламя, окутав машину облаком пыли и пепла, превратив ее обугленные останки в погребальную урну для экипажа. После этого взрыва отправлять домой и хоронить стало нечего. Усачев создал комиссию из трех человек, и, когда остывающий корпус машины вытащили тягачом с места ее гибели, эта комиссия попыталась найти хоть что-то оставшееся от людей. В три пустых «цинка» из-под снарядов они сыпали прах, перемешанный с пеплом, с песком, с крупицами изрубленного металла. Машина умерла так же, как и люди, и похоронены они будут вместе, люди и их боевая машина, в трех разных местах огромного Советского Союза.
В ноябре в горах вечер наступает рано. С приближением первых сумерек бой потерял интенсивность, а потом и вовсе стих, к этому времени афганская колонна ушла в Пишгор, по месту своего назначения, а у Ремизова на двух боевых машинах уже закончились боеприпасы. Солдаты, прикрывшись бортами машин, вскрывали снарядные ящики, снаряжали, где специальной машинкой, а где и вручную, тяжелые и длинные ленты для 30-миллиметровых автоматических пушек. На третьей машине бронебойным снарядом заклинило ствол, с ней пришлось повозиться, но к утру и ее подготовят к стрельбе. В ленте командирской машины осталось только двадцать снарядов, считай, что ничего не осталось, и ротный молча обругал себя, что в запале боя потерял контроль над расходом боеприпасов даже у себя. Сумерки сгущались, негромко, устало шуршал эфир, этот тяжелый день неумолимо приближался к концу. Ремизов, успокоенный похожим на шум прибоя шелестом в наушниках, рассматривал чернеющие вдали хребты и скалы, они медленно остывали под темно-синим небом, теряли дневной окрас. Высоко на гребне хребта, на линии горизонта, осветив соседние камни и расщелины, внезапно зажглась яркая желтая вспышка. Она продолжала искриться, и из нее росла такая же желтая прерывистая строка. Строка стремительно нарастала. «Че-орт!» – только и пронеслось в голове Ремизова.
– За машины! – крикнул он, проваливаясь в люк и прикладываясь к окулярам прицела. Длинная очередь тяжелых крупнокалиберных пуль воткнулась в землю вблизи его машины, застучала по броне рикошетами и брызгами раздробленных камней. Память, как на фотобумаге, восстановила долгую вспышку вместе с контурами гребня, камнями, расщелинами, сопоставила с картиной, увиденной через оптический прицел, и тут же на эту картину легло его перекрестье. Крест поставлен! Вот вам ваши двадцать снарядов! Получите! Распишитесь… Ремизов отпустил бесполезную теперь кнопку электроспуска орудия и замер, забыв выдохнуть, наблюдая, как первые снаряды взломали линию гребня и начали рвать камни на позиции крупнокалиберного пулемета ДШК, потом все скрылось в густом облаке серо-коричневой пыли.
* * *
Замполит вернулся в роту через две недели или раньше, не долежав положенного срока в госпитальных простынях, не долечившись. Он мог теперь подолгу рассматривать себя в зеркале, словно любуясь. Ну, откровенно говоря, любоваться там было нечем, выглядел он посредственно, мужская сущность в нем не слишком себя подчеркивала, а вот интересоваться собой он начал по-настоящему. Раньше жил-был такой же, как все, а вот теперь… Во-первых, не каждый ротный замполит – зека, если это вообще не единственный случай во всех вооруженных силах. Во-вторых, дважды ранен и один раз контужен, кто еще так, как он, попробует в рулетку сыграть? В-третьих, если приходится такие испытания выдерживать, то почему они выпали именно ему, и какие еще происки готовит Судьба? Но самое главное, они его теперь не пугали. Вернувшись домой, как он сам называл свою роту, с забинтованной шеей, в которой доктора оставили-таки ему два осколка у самого позвоночника, он торжественно ввалился в блиндаж и прямо у порога, расплывшись в хитрой улыбке, провозгласил:
– Ну что, бродяги, похоронили замполита? – И сам же громко засмеялся своей шутке.
У стола, который в этот момент считался канцелярским, приподнялись двое незнакомых Черкасову людей.
– Старший лейтенант Шустов, командир первого взвода. Алексей.
– Леха, значит.
– Прапорщик Желтов, командир гранатометного взвода. Александр.
– Саня, значит. Ну, меня командир роты, наверное, уже представил. Я недобитый замполит шестой роты лейтенант Черкасов, в мирной обстановке, то есть в застольной, Николай. – Он крепко пожал протянутые ему широкие ладони и без перехода продолжил: – Вот за это я и люблю наше государство. Не успели одного взводного убить, а другого ранить, оно сразу же замену прислало, – здесь он снова громко и почти до слез засмеялся, в то время как взводные, один на полголовы выше замполита, другой – на целую голову, подозрительно молчали. Видя, какими они остаются серьезными и озадаченными, Черкасов рассмеялся еще больше: – Да вы не думайте, я не из психушки сбежал, хотя разок меня контузило, я в роте давно не был, вот и соскучился. А рота у нас самая лучшая. Правда, командир?
Тут наконец из полутени, из дальнего угла блиндажа вышел Ремизов, с улыбкой слушавший знакомый треп замполита, обнял его:
– Ну, здорово, Черкес. Мы и вправду думали, что ты не вернешься. Как шея?
– Ерунда, через неделю все пройдет.
– Вот, товарищи офицеры, рекомендую. Боевой офицер, лучший замполит в полку. Огни и воды прошел, остались медные трубы.
– Командир, я спиртику привез. Может, за встречу, за знакомство?
– Не сейчас, придется потерпеть до вечера. Я старшину заряжу, что-нибудь на ужин сообразим.
В это время в дверь блиндажа робко постучали.
– Входи, кто там?
– Разрешите, товарищ лейтенант, – в приоткрытую дверь неуверенно протиснулась мешковатая, невысокого роста фигурка, – рядовой Сегень.
– Ну, докладывай, что хотел. – Ремизов сосредоточенно поджал губы, его раздражал неопрятный внешний вид и податливые, опущенные, как под ярмо, плечи и головы.
– Товарищ лейтенант, я хотел попросить, – солдат запнулся, увидев в помещении столько людей. – Возьмите меня к себе. – Сегень повернул лицо к замполиту, видя в нем заступника и надеясь, что он поймет. – Я все буду делать, полы мыть, обувь чистить, за вещами смотреть. Ну, как посыльный, как ординарец.
