Тут король поднял коня, подержал его в руке, размышляя, и многозначительно поглядел на меня — Им нужно время, чтобы собрать флот. Понятно, это требует строжайшего соблюдения тайны.
— Каковы их предложения?
— Договор. Совместное управление захваченными городами и прочный военный союз.
— Мы станем ждать помощи и свяжем себя. А чем они лучше греков?
— Потому я не дал ответа. Пока.
— Если воевать, лучше идти в направлении Египта, там мусульмане значительно слабее, чем в Сирии. А византийцы хотят, чтобы мы шли им навстречу. Мастера воевать чужими руками.
— Вот, что я думаю. — Сказал король. — Мы не должны ждать флот, нужно действовать самим. Греки, как чувствуют, спешат связать нас договором. Из Константинополя выехало большое посольство. Будут стараться просветить нас для собственной выгоды…
__ __
Болезнь — хороший предлог, чтобы на время уйти в тень. Каждую осень дает знать о себе раненое плечо. Я постоянно грею его компрессами, а настойка опия, из которого проклятые ассаины готовят зелье для райских видений, стала моим лекарством. В эти дни мне кажется, Господь забыл меня. Я никогда не ставил под сомнение присутствие божественного. Отрицая Бога, человек унижает, а не возвышает себя. Сюда же относятся суждения о цене собственной жизни. Каждый день дан нам не случайно.
От боли человек становится капризным. Раздражение собственной беспомощностью, увы, направлено на Фреину, которая искренне старается быть полезной. Поэтому я отправился на лечение в госпиталь иоаннитов. Стоны страдальцев делают меня более терпимым к собственной участи. К тому же мне нравятся здешние правила. Исповедуйся, получи постель под зеленым одеялом (их присылают из Франции для нужд больницы), и о тебе позаботятся, будь ты последним бедняком. Уделяют внимание всем одинаково. Те, кто богаче, предпочитают звать врачей к себе на дом. В город съехалось немало шарлатанов, предлагающих услуги каждому, кто может заплатить. Я не принадлежу к тем, кто тешит тщеславие, гордясь расходами на собственное здоровье, и не испытываю ущерба, лежа в помещении на двадцать человек. Думаю, именно здесь должны находиться земные властители судеб человеческих. Нет лучшего места для тех, кто обещает построить царство справедливости. Больница подобна церкви. Если власть имущие стоят в церкви среди подданных, врачуя душу, то почему избегают общей участи при врачевании тела?
Под влиянием компрессов и лечебных грязей, которые доставляют с Мертвого моря, боли стали стихать. И настойкой опия я пользуюсь реже. Я не приобрел к ней пристрастия, как некоторые. Болдуин нашел время посетить меня, что добавило уважения к моей скромной персоне. По просьбе короля нам выделили для разговора отдельную комнату, и я в шутку предложил принести шахматы. Но обошлись без них. Король заговорил, как трудно удерживать наших от войны. Даже теперь, когда Жоффруа здесь.
— Византийцы, действительно, хотят втравить нас в войну. — Подтвердил король. — Ослабеем и мы, и Дамаск, чем бы не кончилось. Но пока они требуют от нас церковного мира. Хотят упрочить союз и ослабить нашу связь с Римом. Готовы обещать взамен любую помощь.
— Сами они немощны. — Запротестовал я.
— Но богаты. И хитры.
— В том и дело. Я не верю, что помощь будет искренней.
— И я так считаю. Пусть пока победят словом. Я распорядился провести диспут, как они того хотят. Пусть их богословы сразятся с латинскими. Народ выслушает. Потом будем судить.
— Ты намерен провести богословский поединок?
— Да. Господь убеждал словом. Пусть его слуги докажут, у кого оно вернее. И для наших епископов — польза, если солнце не совсем растопило их мозги. И главное, — здесь король помолчал и добавил, — как только я объявил о диспуте, в городе перестали говорить о войне. Все разговоры — только об этом. Христос смиряет.
Я горячо поддержал короля. Взывая к мудрости, почему не воспользоваться ее плодами. Пусть богословы сразятся. Они выбрали слово, увидим, у кого оружие острее.
— Дюплесси выполнил поручение. — Сказал Болдуин. — Он преданный человек, я хочу сделать его начальником городской стражи.
— А Жискар?
— Того я переведу в королевские казначеи. Что думаешь?
Ум у Раймунда ясный, но слишком доверчивый, хранит многое, но не пытается разобраться до конца. Впрочем, эта должность ему по силам, и король прав — важнее всего иметь здесь человека честного. Еще более интересовал меня Жискар. Чего-то важного я не могу понять в этом человеке.
— Жискар весьма умен. — Сказал я.
— А дальше?
Я молчал.
— Вот, что я не могу преодолеть в наших людях. — Раздраженно сказал Болдуин. — Не можем избежать обид и подозрений. Каково это для общего дела?
— Хорошо, что мы заодно во время войны. А в дни мира интересы могут разниться.
— Ты не ответил..
— Бог подскажет. А мне позволь отлучиться. Привезли свежую грязь. Мне пора на процедуру.
__ __
Сейчас более всего меня занимает Франсуа. Он всего раз посетил меня в госпитале, хоть живет под моей крышей. Говорю не из чувства обиды, а будучи смущенным его странным поведением. Этот юноша занят собой и, как кажется, отрешен от остального. Почти ежедневно он посещает утреннюю мессу в церкви Святого Гроба. Пленение Юсефа снискало ему славу, в городе его узнают и лестно отзываются даже за глаза. А это уже совсем редкость. Сама Миллисента, сменив гнев на милость, предложила мне обратить внимание Франсуа на ее девиц, в них влюблена вся здешняя молодежь. Почему бы Франсуа не присоединиться к их числу? Если бы Франсуа проявил интерес… и дальше, как это бывает. Можно не сомневаться, он был бы встречен благосклонно. Не тут-то было. По моим наблюдениям — а я перекинулся с Франсуа несколькими замечаниями, — давать ему советы, дело безнадежное. Вернувшись из госпиталя, я отметил, что Франсуа несколько изменился. Он побледнел и замирает за едой, забыв донести до рта кусок хлеба.
В его годы такое состояние сопутствует любовному томлению, но, сколько я не оглядываюсь вокруг, не могу приметить никого подходящего. Нечего и пытаться поговорить с ним откровенно. Ясно, все это разожгло мое любопытство.
Несколько дней назад о Франсуа заговорил настоятель церкви Святого Гроба отец Викентий. Он давно не видел столь ревностного прихожанина и хочет склонить Франсуа, поселиться в обители. При угрозе городу все тамошние монахи берутся за оружие, и Франсуа будет иметь возможность вступиться за Христа не только силой молитвы. Выслушав отца Викентия, я пребывал в уверенности, что помыслы Франсуа связаны с храмом. Это заблуждение развеял Симеон — мой сосед и давний собеседник в досужих разговорах. Так же, как я, он остался на востоке и теперь полагает, что достиг вершины всех желаний. Этот Симеон обленился и не хочет думать ни о чем, кроме удовольствий, полагая, что уже при жизни вступил на путь к раю. Он обжирается, пьет, а когда был моложе, неутомимо преследовал любую женщину, у которой оставался хоть один зуб. Теперь он стал скромнее в желаниях, но безудержнее в хвастовстве.
Этот Симеон, с присущей развязностью, сообщил, что Франсуа часто бывает в трактире за домом Пилата у городских ворот. — Ты знаешь, — Симеон расхохотался, и я едва не отлетел прочь, настолько несло от него многодневным пьянством, — трактирщик приманивает его своей дочерью. Будто бы, дочерью, не думаю, что он с ней в родстве. Готов поспорить, они обманывают твоего Франсуа. И вертят им, как хотят.
— Это я ошибаюсь? — Закричал Симеон, когда я выразил недоверие. — Я знаю все места в городе, где есть хоть одна винная бочка. Я встречал его там десяток раз и нигде больше. Можешь поверить, они его приручили. Тамошний хозяин — плут, каких больше нет. Вино у него дешевое, но крепкое.
Симеон, пошатываясь, подался прочь. Он может пить в любую жару, иначе я бы решил, что солнце лишило его рассудка. Я стал приглядываться. Теперь, когда я узнал, что Франсуа совмещает посещение храма и винной лавки, ничто более не могло меня удивить. Он не выглядел пьяным, но я ощутил запахи вина и дыма, которые пристают к постоянным посетителям дешевых трактиров. Я не расспрашивал, полагая, что сам Франсуа найдет возможным поделиться со мной. Но он молчал. Дело не в моем любопытстве. Он сын моего покойного друга, живет у меня, могу ли я оставаться равнодушным? Я решил разобраться самому, тайно, чтобы не разрушить доверие между нами.
К счастью, Фреина отличается бережливостью и за многие годы не выбросила ни одной тряпки. Моя привычка, удачно дополняющая ее скупость, позволяет мне донашивать одежду до дыр. Я привык сидеть, где попало, если к тому же упомянуть посещение базаров, мазки свежего навоза, дегтя, сока раздавленных помидор — все это Фреина аккуратно застирывает и раскладывает по углам, вместо того, чтобы раздать нищим или выбросить. Теперь я вытащил весь ворох и изрядно потрудился, чтобы придать себе неузнаваемый вид. С годами моя фигура стала в городе заметной, как башня Давида. На мое счастье, пока я собирался, небо нахмурилось, и я натянул куртку с капюшоном, как пастух или пилигрим. Можно было пускаться в путь. По дороге я наткнулся на мою драгоценную сожительницу, которая торопилась домой, опасаясь дождя. Я миновал Фреину неузнанным и счел это добрым знаком. Уличный сумрак и надвинутый на лоб капюшон оказывали хорошую услугу. Внутри трактира было темно, пара светильников испускала копоти куда больше, чем света. Людей было немного.
