В 1920-е годы дань киноэкфрасису отдает будущий автор текстов «Свинарки и пастуха» и «Весны в Москве», будущий сценарист пырьевского «В шесть часов вечера после войны» Виктор Гусев. Его стихотворение «Кино» (1926–1929) вплетает в себя афишу, титры, монтажные перебивки, назывные предложения для крупных планов и проч., кольцевой композицией передавая повторность сеансов (шести!) и демонстрируя иконически экспансию кинопоэтики в быт (не с экрана ли пришло имя посетительницы, не от Мэри ли Пикфорд, урожденной Глэдис Луизы Смит?):
Жуткая драма:— «Так любят испанцы».(Тайная клятва на верном кресте.)Сегодня вечером — шесть сеансов,В каждом сеансе — двенадцать частей.
Касса, касса —— Море голов.Ближе к кассе —— Деньги готовь!Хотите, Мэри,Пойти в кино.Первая серия:«Ночь в казино»,Вторая — «Где ты,бедная мать».Два билетаПо семьдесят пять.Гудит фойе спокойным ульем.Плывет толпа едва-едва.У стен стоят хромые стульяИ подозрительный диван.Плакат. Вопрос.Вдоль желтых стенВисит анонс:«Дуглас!..Фербенкс!»
Буря сервирована на скатерти экрана.
Экватор. Мы не увидим земли.
Гремит рояль. И из глубин тумана
Выходят и зловеще бредут корабли.
Крупным планом:Разорваны снасти.А между тем…(долина, река).В старинном замке бушуют страсти…(Крупно: браунинг, нож, рука.)Ночью похищена невеста молодая.Сушится мост. Мчит автомобиль.Цыганка злодею о смерти гадает.Смокинг надевает Гарри Пиль.Развернут дорог бесконечный свиток.(Двенадцать частей накрутить легко ль.)У Чортова моста привал бандитов.Оскал ножей, семизарядный кольт.Бой. Гарри Пиль эффектно ранен.Невеста отбита (без всяких ран).Герои целуются на аэроплане.Грохочет рояль. Умирает экран.
Конец. К отверстиям дверейНаправлен каждый шаг.Скорей —— Скорей —— Скорей —— Скорей.Там ждут уже.И такШумит кино за часом час,Просторной грудью мощно дышит.И, освещенные, кричатСо стен саженные афиши:Жуткая драма:— «Так любят испанцы» —(Тайная клятва на черном кресте).Сегодня вечером — шесть сеансов,В каждом сеансе — двенадцать частей[705].
И в это же время появляются стихотворные этюды, кропотливо описывающие киносъемку, — их несколько у Николая Панова, один из которых («Кинематограф») приведем:
«Всем молодым, усталым за деньОтдыха лучше и проще нет…»Кто-то бренчал. А кто-то сзадиТвердой рукой прикончил свет.Мрак. И мерцанье на экране.Каждый уйти глазами радВ эти четыре черных грани,В этот сияющий квадрат!Видим: подходят к двери трое,Знаем: приказ жестокий дан,Видим влюбленный взгляд герояИ героини стройный стан.Тысячи жертв богатства ради,Ради любви миллионы жертв…Схвачен герой, чертеж украден,Близится казнь. Но вот уже:Лошадь берет за милей милю,Лошадь плетни и рвы брала —Это на помощь Гарри ПилюМчится бесстрашная Руфь Родлан!Дальше! Ковбои, бой в притоне,Выстрелов дым, мельканье драк,Волны реки, героиня тонет,Нет избавленья… Свет, антракт.Сколько фальшивых бед и счастийВкраплено в пленки липкий плен,Сколько усилий в каждой частиЭтих прозрачных гибких лент —Веки зажмурив, сквозь тьму промчась,Тихо опустимся в ателье.Там, на дорогу тень бросая,Виснет картонная гора,Там на полу черта косаяДом отделяет от двора,И, со стеклянных крыш свисая,Сдавленно блещут «юпитера».В черных очках, у аппарата,Ноги расставив, ждет операторИ воспаленный таращит взорЖелчный и сгорбленный режиссер:— Руфь, вы нашли жениха, не брата!— Гарри, целуйте реже! Все!Выключить! «Вечер. Порывы ветра,Трое людей на мосту сошлись»…Ладно! Отметим: четыре метра.Клод! Передайте монтажный лист![ «]В шляпах, в плащах и в темных гетрах».Все ли готовы? На-ча-ли!Так вот идут от съемки к съемке,Так создают десятки фильм,Чтоб улыбался залам ёмкимМиллионоликий Гарри Пиль.Чтобы волна картонных счастийВилась в сознаньи и брала…Тише! Начало третьей части —Гарри бежал, на Руфь Роллан…[706]
Итак, как можно видеть из предложенной цивьянески, вопрос о составлении антологии русской поэзии, посвященной 10-й музе, по аналогии с уже имеющимися коллекциями подношений Полигимнии и Терпсихоре, явно доспевает.
Дарья Хитрова
УКАЗАТЕЛЬ ЖЕСТОВ: ПРОДОЛЖЕНИЕ
Начнем с конца. На последнем подступе к карпалистике автор почти одноименной книги прибегнул к приему обрыва: «Для разговора о жесте и движении книга хороша лишь как отправная точка. <…> Если начатое в этой книге и в самом деле найдет себе продолжение, оно найдет его в лоне Интернета»[707]. Однако мотивировку («жест проще показать, чем описать») привычным жестом уточнила издательская практика — продолжение следует за текстом в форме предметного указателя (с. 319–320). К нему автор нижеследующих этюдов решается предложить свои дополнения.
Отрыва (разрыва) жест
И страшно мне, что сердце разорвется,
Не допишу я этих нежных строк…
Анна Ахматова, «Сегодня мне письма не принесли…»
Оборот «сердце разрывается», стершаяся метафора сильного душевного переживания, опирается на бытовой медицинский термин «разрыв сердца». И тот и другой относятся к сфере внутренней и внешнему изображению скорее сопротивляются. Разрыв сердца опознается по следствию — скажем, в драме герой, вероятнее всего, упадет замертво на сцену, возможно, схватившись предварительно за левую часть груди. Контраст между мгновенным невидимым глазу разрывом одного органа и тотчас наступающей неподвижностью всего тела — естественное ядро разрыва сердца как сюжета. Именно его обыгрывает монтажный трюк, описанный как пример каламбурного осмысления жеста: «Ему <Вениамину Бойтлеру, мастеру перемонтажа> нужно было, чтобы человек умер, а он не умирал. Он выбрал момент, когда эта предполагаемая жертва зевала, взял кадр и размножил его, получилась остановка действия. Человек застыл с открытым ртом, осталось только подписать: смерть от разрыва сердца»[708]. Если разрыв сердца способен оставить за собой материальный след, то только на бумаге — в обрыве текста и изломе почерка тою, кого инфаркт застает с пером в руке[709]. Еще один графический портрет разрыва сердца вспоминается из кино- и телефильмов: на табло электронного кардиографа периодические скачки сменяются взрывом, за которым следует прямая линия — биоритмический жест отрицания, использованный еще у Стерна (Бригитта, напомним, именно так изображает потенциальные последствия ранения дяди Тоби в пах[710]).
Описать разрыв сердца как жест взялся Владислав Ходасевич в стихотворении «Жизель»:
Да, да! В слепой и нежной страстиПереболей, перегори,Рви сердце, как письмо, на части,Сойди с ума, потом умри.
И что ж? Могильный камень двигатьОпять придется над собой,Опять любить и ножкой дрыгатьНа сцене лунно-голубой.
1 мая 1922[711]
Ходасевич пересказывает события балета лаконично и точно, избегая словесных украшений, кроме самых простых, закрепленных в языке, метафор («перегори»). Единственная внешняя деталь введена в интересующую нас строку; «рви сердце, как письмо, на части». Сердце Жизели, действительно, разрывается — но откуда в балете письмо?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется сделать отступление. Коротко напомним сюжет балета: в начале Жизель влюбляется, затем, обнаружив в возлюбленном обманщика, сходит с ума и умирает. Таково содержание первого акта. Во втором героиня выходит из могилы, став виллисой — одной из духов невест, умерших до брака, по старому преданию рейнских берегов, ночами увлекающих путников в танец, в конце которого смерть. Альберта, оказавшегося во власти виллис, ждет неминуемая гибель, но Жизель прощает и спасает его. Наступает угро, бьет колокол, Жизель исчезает в могиле навсегда.
