и пах ворохом одежды, выскочила и побежала по улице, противно так повизгивая. Офицер повел себя странно: догнал тетку и хлестал ее стеком по спине и голым ягодицам, обзывая шлюхой и тварью. Крестьянка верещала и с бесстыдным проворством мелькала телесами …
Я метнулся в другую сторону. Обернувшись, увидел, что всадник оставил голую бабу и гонится за мной. Я выстрелил в него и промахнулся. Всадник несся прямо на меня, нацелив свой стек как копье. Я отчетливо видел его лицо, и образ этот навсегда запечатлелся в моей памяти: рыжие жесткие волосы, рыжие усы и синие, глубоко посаженные глаза … Я снова выстрелил и снова промахнулся. Бежал между банями и сараями, недоумевая, чего же я бегу, ведь нет у него ни шашки, ни нагана. Перемахнул через плетень, а всадник пронесся мимо.
Бросок через огороды – и вот уже от площади меня отделяет только дощатый забор. Я прильнул к щели между досок. Увидел в дыму суетливые фигуры: казаки, верховые и пешие, вели и тащили людей со всех сторон к помосту. На нем уже сколачивали три виселицы …
Под крики командиров казаки спешно сортировали народ на крестьян и коммунаров. Охотников указать, кто есть кто, было достаточно. В загоне у помоста среди арестованных я увидел Княжон. Всех четырех. Господи! Они жались друг к другу, неподвижные, будто стояли там всегда – от сотворения мира. Ни Государя, ни повара Харитонова с ними не было.
За дымовой завесой я смог подобраться к арестованным довольно близко. Выйти и заявить, что эти четыре девушки – Романовы? Неизвестно, какой будет реакция солдатни. Я бессильно наблюдал за чистилищем, ожидая, что каким-то невероятным образом Господь укажет мне план спасения Царевен. Если их не убили сразу, значит, куда-то поведут, где-то посадят под замок, будут какие-то допросы … И в какой-то момент возникнет возможность … Нужно только быть рядом и не прозевать ее.
Площадь бурлила. Конные и пешие казаки и буряты кружили под разноголосые команды офицеров в разномастной белогвардейской форме. По доносившимся до меня обрывкам фраз я наконец понял, что это орда барона Унгерна. Его самого я пока не видел. А на эшафоте тем временем те же плотники, с которыми я его строил, уже заканчивали сколачивать виселицы.
Вдруг что-то изменилось. Адская кухня, бурлящая, чадящая, орущая, поумерила кипение. Раздались команды: «Становись! Строиться!» Казаки, пешие и конные, побросали подушки и самовары и образовали подобие строя на половине площади. В другой половине теснилась толпа согнанных крестьян, а в стороне, у эшафота, – группа пленных коммунаров.
От горящего сельсовета показалась вереница всадников. Позади верховых казаков маячили пешие фигурки со связанными руками – трое. Длинными арканами они были привязаны к седлам и бежали за лошадиными хвостами на подгибающихся ногах. Из-за дыма я не сразу разглядел их, но скоро узнал Шагаева, Большака и Ангелину. Их распухшие лица сочились кровью.
В голове процессии ехал тот самый офицер со стеком. При его появлении раскатилась команда «Смир-р-рно!» на разные голоса. Он только небрежно махнул рукой. Я понял, что это и есть барон Унгерн. Я два раза стрелял в черного Барона и промахнулся!
Шагаева, Большака и Ангелину поставили перед эшафотом лицом к народу. Жалости к ним у меня не было, не осталось, даже к Ангелине. Все мои душевные силы были отданы Царевнам. Закусил до крови губу – только чтобы не выскочить с маузером на площадь или не застрелиться, что то же самое.
Генерал Унгерн, сидя на коне, смотрел через головы людей на столбы дымов над деревней – безмятежен и неподвижен. И скоро смолкли голоса, остановилось движение, все замерло. Только тогда он заговорил. Именно заговорил – лишь немного громче, чем говорят в дружеской компании за бутылкой вина.
– Крестьяне! Сегодня Азиатская конная дивизия освободила вас от большевистского рабства. Я мог бы всех вас повесить за то, что вы позволили расплодиться красной заразе в вашей деревне! И это было бы справедливо. Почему вы не сражались? Не убили их? Почему безропотно отдались во власть советам? Разве вы не русские? Разве не православные? Да! Я мог бы расстрелять вас всех! Поставить вот сюда пулемет – и дело с концом, но я этого не сделаю. На первый раз я прощаю вам вашу глупость и трусость. Повешены будут только комиссары… – он кивнул на тех троих, кого привели на арканах, затем указал стеком на арестованных, – …и их пособники!
Я почувствовал, как капля холодного пота медленно катится по спине между лопаток. Их никуда больше не поведут, не будет никакой тюрьмы, никаких допросов. Их повесят. Прямо здесь. Сейчас!
– А что, виселицы только три? – спросил Унгерн одного из офицеров.
– Так точно! Прикажете сколотить еще?
Унгерн посмотрел на группу коммунаров.
– А то! Они построили себе эшафот, так надо его украсить. Каждому по виселице!
Бросились исполнять приказ, выдергивать мужиков из толпы и тащить к эшафоту, собирать доски и жерди, заготовленные для декорации. Шагаева, Большака и Ангелину поволокли к уже готовым трем виселицам. Я посмотрел на Княжон, на площадь. Вот здесь все и случится. Это оно, место, которое я часто пытался себе представить. Здесь все и кончится для меня. Государь и Харитонов наверняка уже мертвы. И мои товарищи мертвы, иначе они уже были бы рядом. Я и ОТМА еще живы … пока … Я хороший стрелок, но с моего места даже из маузера не достать Барона. Значит, встану, пойду вперед и буду стрелять. Восемь патронов. Перезарядить не успею. Надеюсь, Барон сдохнет, но ОТМА это не спасет …
Ангелина с петлей на шее запела высоким дрожащим голосом: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Шагаев и Большак подхватили. Казаки, стоявшие рядом с каждым смертником, посмотрели на Унгерна, но он не давал знака. Невозмутимо слушал. Смолкли молотки плотников, в полной тишине трио звучало жалко. Было в этом, по сути, героическом акте что-то неловкое, неуместное. Они допели до «Кто был ничем, тот станет всем …» и замолчали. Кажется, их остановило молчание площади. Замолчали от молчания. Будто перед лицом смерти поняли бессмысленность утверждения своей веры, как и утверждения уже чего бы то ни было. Ангелина заплакала громко.
Казаки смотрели на Барона – приказа он все не давал. Выдержав паузу, выкрикнул распевно:
– Вранье!
У него был неприятно высокий голос. Конь под ним вздрогнул и заплясал.
– Вранье! – еще раз выкрикнул Барон, удерживая коня и обращаясь к крестьянам. – Кто был никем, останется никем!
Он указал стеком в сторону
