Больше всего Леву поразило, что монахини никак не отреагировали на присутствие Петьки. То ли они были здесь ко всему привычные, то ли смирение было в них столь сильным, то ли ребенок относился к категории самых сильных мирских соблазнов, но несмотря на то, что Петька был быстро посажен на самое лучшее место и накормлен самым лучшим образом – никаких привычных женских вздохов и ахов не воспоследовало. Петька, чувствуя что-то необычное, поглощал предложенную еду скромно, уставившись в тарелку, ни от чего не отказывался и ничего не просил.
Когда же Лева привык и к смиренной пище, и к смиренным женским глазам, которые были устремлены мимо них, лишь тихо скользя украдкой (в воздухе как будто носились тени от этих невидимых и неслышимых улыбок и взглядов), и к низкому сводчатому потолку, и к едва различимым голосам (говорили между собой монахини тихо, слегка шевеля губами), вдруг что-то изменилось.
Лева даже сначала не понял, что именно.
В дверях появилась девочка лет двенадцати. Вместе с мамой.
Мама была одета скромно, по-деревенски, но не как другие женщины – в обычное, а не черное, как все монахини, пальто, в сапоги, а не валенки, словом, было что-то, выдававшее в ней обычную мирскую женщину. Гостью.
Девочка, как и все женщины вокруг, была круглолица, ясноглаза, но плюс к тому в ней было что-то удивительное, трогательное и доверчивое и очень красивое – рассыпанные по плечам волосы, тонкие черты, вообще тонкость, которая была здесь и странной, и тревожной, – Лева засмотрелся, а девочка заулыбалась, увидев наконец в полутьме трапезной знакомые лица, доверчиво прижалась к черному пальто монахини, и из этого черного пальто вдруг появилась нежная, ласковая рука, а из-под черного платка рассыпались седые волосы.
– Здравствуй, Дашенька! – тихо прошелестел чей-то голос, и Лева вспомнил старый разговор, как-то поплыл, безо всякой водки, присмотрелся к мамаше и ясно представил, как эту девочку безо всякого принуждения, радостно и празднично, легко и просто (как, наверное, и давешнюю монахиню Наташу) вводят под эти высокие своды, крестят, одевают, и это навсегда-навсегда… И никто уже никогда не узнает, что это за женщина была – Дашенька и для чего она родилась на свет.
И Лева устыдился этих мыслей, еще раз украдкой посмотрел на девочку (а та, в свою очередь, с огромным любопытством посмотрела на Петьку) и решил, перекрестившись, выйти из-за стола, и Стокман поднялся вместе с ним. Но тут выяснилось, что они поторопились.
Монахиня, которая подавала тарелки с пищей, вдруг всплеснула руками и заголосила:
– Братья, братья! Чуть не забыла я! Ой, чуть не забыла! К нам же гости на Рождество скоро приедут! Надо бы вот…
И она показала рукой куда-то в угол. В углу трапезной стояла старая, ржавая стиральная машина. Машину нужно было переставить на кухню, чтобы она не мешала гостям. «Братья» – то есть Лева, молчаливый очкарик из минивэна и Стокман – взялись за края и отволокли агрегат в таинственную монастырскую кухню, где сидели три монашки и молча чистили картошку. А еще там стояли бесконечные тазы с замороженной камбалой.
Никогда в жизни Лева не переносил тяжестей с таким удовольствием, как в этом монастыре.
Помимо стиральной машины пришлось еще таскать бидоны с водой, помогать другим «братьям» – двум деревенским макарьевским мужичкам, маленьким, пожилым, бородатым.
Одному из них, выйдя на крыльцо, Лева растроганно сказал:
– Какие у вас глаза. Я, наверное, никогда в жизни не видел ни у кого таких голубых глаз.
Мужичок промолчал с улыбкой. Да и что он мог сказать? Но в этой его ухмылке была застенчивость, и Лева опять удивился.
Почему же мы, русские люди, такие застенчивые?
* * *
И сразу вспомнил, как еще в Нижнем, перед самой экскурсией, они заехали в большой кафедральный собор, как у больших ворот купили медовухи и потом сразу увидели надпись на соседней кирпичной пятиэтажке: «Господи! Спаси Россию от жидов!» Надпись была огромная, но какая-то жалобная, и они стояли со Стокманом и смотрели на эту надпись с каким-то странным брезгливым умилением (Лева ее даже сфотографировал, на память).
Хорошо все-таки, что русские люди такие застенчивые, это правда.
… Лии Петровне все заплатили за обед по сто рублей.
– Ну вот и славно. Все хорошо, все посетили, почувствовали наш русский дух, нашу русскую природу, да? – ласково спрашивала она, пересчитывая деньги за экскурсию. – А как теперь? С нами в Нижний? В обратный путь? Или будете ждать?
– Да нам бы к матери Александре, – задумчиво сказал Лева. – Только оставят ли?
– А вот это я не знаю, – строго сказала Лия Петровна. – Но вы решайте побыстрее, Лева, у нас обратный путь неблизкий, да в темноте, люди устали…
И жалостливо взглянула на Петьку:
– Господи, боже мой, куда ж вы его в такой путь потащили? Болен, что ли, чем? Благословение надо? Или что?
– Да ничем он не болен! – отрезал Стокман. – Здоров как бык.
– А тогда что? – заинтересовалась Лия Петровна.
Вся эта последняя часть разговора Леве очень не понравилась.
– Я же вам говорил, Лия Петровна, – твердо сказал он. – Нам к матери Александре надо. Ждет она нас. Переночевать бы нам…
– Ну, это я не знаю… – сухо отреагировала экскурсовод. – Это вы сами решайте ваши вопросы. Тут с этим строго. Тут женский монастырь, а не гостиница. Я спрашивала, про вас ничего не знают, не ждали… Так что я ничего не знаю. Про ночлег, про мать Александру. Это мне неведомо. Не мои это вопросы. Ну, в крайнем случае, в деревню пойдете, переночуете, заплатите там сто рублей, не знаю даже, с человека. Не проблема.
Лева взглянул на Стокмана, на Петьку, и у него тоскливо заныло в груди. До деревни, может, на минивэне доехать? Не тащиться по косогору, по полю? Но если туда сесть, Стокман взбунтуется, скажет, что ему вся эта хрень надоела, что пора в Москву, к станку, что пусть там эта Даша… И все такое.
– Лия Петровна! – взмолился он. – Можно вас на минуточку?
– Ну только на минуточку.
И они отошли от закипающего Стокмана на два шага.
– Лия Петровна! – зашептал Лева горячо в жадное ухо Лие Петровне, с которого она даже сдвинула шапку. – Моему другу очень нужна помощь! Очень! У него… ну как бы вам поделикатнее сказать… ну, мужские проблемы. И жена его бросила, одного, с ребенком. Понимаете?
– Понимаю, – тихо и потрясенно сказала Лия Петровна, жалостливо оглянувшись на Стокмана. – Чего ж не понять. Сразу бы объяснили… И что, мать Александра согласилась помочь?
– Ну да! Мы из Москвы созванивались, все в порядке, через знакомых батюшек. Понимаете? Я его еле уговорил. А тут такая несостыковка. Убежит, и все. Ну мужская психология, вы ж знаете.
– Так ему ж на морозе нельзя, наверное, стоять! – укоризненно покачала она головой. – Ему ноги в тепле надо держать, а вы его по морозу… Ну подождите, я сейчас.
Минивэн возмущенно забибикал, а Лия Петровна потрусила к какому-то монастырскому зданию, на первый взгляд совершенно заброшенному.
Лева ожидал, что оттуда она выйдет с монахиней Наташей, с которой, как ему почему-то казалось, уже установился кое-какой контакт, но Лия Петровна вывела из темного неразборчивого домика совсем другую женщину, постарше, но тоже в черном пальто и в черном платке. Она неторопливо подошла к их зябкой троице, пытливо заглянула Леве в глаза и спросила тихо:
– Так, говорите, ждет вас мать Александра-то?
– Ждет-ждет! – обрадовался Лева. – Точно!
– Ну, не говорила ничего. Видно, вы позвонить ей забыли из Нижнего… Но уж ладно, переночуете. В нашем общежитии. В жилом корпусе. Это туда, – она показала рукой куда-то в темноту, Стокман взял Петьку за руку и сразу хмуро зашагал, не прощаясь, а Лева обнялся с Лией Петровной, которая стала ему родной и сунул ей в карман стольник.
– Ну что вы, что вы! – смутилась она. – Я же понимаю…
* * *
Ничего не видя в темноте, они поднялись на второй этаж маленького домика, в узкую комнату, освещенную тусклой лампочкой без абажура, и Стокман стал укладывать Петьку спать…
– Устал, мужик. Устал… – приговаривал он, и в голосе его были различимы настоящие слезы.
Леве было очень жалко их обоих, но что делать, назвался груздем – полезай в кузов.
Петька, конечно, отрубился мгновенно, еще при включенной лампочке, белье, выданное им все той же монахиней без имени, слава богу, было чистым, да и вообще в комнате был идеальный порядок, три постели, как по заказу, туалет недалеко, хоть и деревянный, уличный, но отчего-то теплый, на столике кувшин с водой, хотя имелся и умывальник, и тазик, единственное – батареи грели вполсилы, прохладно было в этой келье для гостей, Лева в шкафчике обнаружил свечу, они выключили свет, вышли в коридор, зажгли свечу, примостили ее на подоконник и сели.
– Да, – устало сказал Стокман. – Спасибо тебе и Лие Петровне за экскурсию, очень интересно было, но завтра мы домой. Что ты ей сказал-то?
